Далия Трускиновская - Сиамский ангел

Марек побежал, сам не зная — прятался ли от шума, искренне хотел ли предупредить.

— Ты что, ступенька же, — негромко сказал он, оказавшись рядом с Касьяном.

— Скорее, ну? — требовал от Федьки Касьян, светясь во мраке белыми проплешинами на ризах.

Безумец, в очередной раз убедился Марек, как есть — безумец. И сейчас погубит всех — в том числе и Марека…

— Ты знаешь, что у него в багажнике? — вопрос был строг и нелеп, как будто Касьян мог этого не знать!

— Я знаю, что у него в багажнике. Не бойтесь! Я выведу вас отсюда!

— Садись, экипаж подан, — сказал Федька, и Марек понял, что он тоже видит и слышит Касьяна.

Ну что же… коллективная галлюцинация, прыжок с полуметровой ступеньки и — полная засада…

— Садись, кретин! — вдруг заорал Федька.

Марек не терпел крика. Он всей душой сопротивлялся крику. Да еще и не видел смысла, ну ни малейшего…

Федька подвинулся, протянул ручищу, ухватился за предплечье. С него бы сталось рвануть сейчас вперед, не отпуская Марека. Пришлось шлепнуться на кожаное сиденье.

Касьян, пятясь, звал руками, показывал, принять вправо или принять влево. Сильно тряхнуло на ступеньке — и вдруг машина стала набирать скорость.

— Куда?! — заорал Марек, понимая — еще сотая доля секунды, и они влетят в стенку.

Касьян с ловкостью, неожиданной для святого, пусть даже такого сомнительного, кинулся на капот и двумя руками вцепился в ветровое стекло. Его лицо было совсем близко — безумное худое лицо с длинными, всклокоченными, лезущими в рот волосами. Пятнистые ризы сбились, сползли, открыли костлявое плечо.

— Не бойтесь, там нет ничего, я знаю! — кричал Касьян. — Там просто дорога!

Марека вжало спиной в сиденье — и тут же отпустило.

Машина катилась с пригорка, и не было нужды ни в моторе, ни в бензине. Их, кажется, уже и не осталось.

Прикатилась туда, где начинался другой пригорок, и встала.

Марек сообразил, что веки зажмуренных глаз не срослись, а устали от судороги.

Мир открылся перед ним — сперва обычный, хотя и неожиданный — здесь, сейчас, в сердцевине городского квартала и ночью. Обычного в нем было: голубое небо, белые облака, желтое поле, темная полоска леса вдали, коричневая дорога, зеленая обочина и зеленые же, но иного оттенка, кусты вдоль дороги. Потом, когда Марек проморгался, оказалось, что эта палитра как раз и есть галлюцинация, таким миру надлежало быть. На самом же деле все наоборот. Небо стало густо-серым, облака — черными, желтое поле тоже резко почернело, зато дорога засветилась желтоватой такой белизной, цветом слоновой кости. И зеленая обочина стала темно-красной, кусты же почернели.

Негатив, блин, подумал Марек, но если галлюцинацию повело в негатив, то и сам себе он должен показаться нечеловеческого цвета. А если сам он — телесного цвета и сиреневая фуфайка с белыми буквами именно такова, какова была в братнем шкафу, то, то…

Руки были самые обычные — чуть белее, чем полагалось бы успевшему загореть человеку. И манжеты фуфайки — лиловые, но уже чуть темнее… вроде бы…

Федька сидел, не снимая рук с руля и мало беспокоясь об их цвете. Его взгляд остановился и дыхания не было слышно.

— Выходите, выходите! — торопил Касьян.

Очевидно, когда кабриолет прошиб стенку между позитивом и негативом, острые края ободрали ему голое плечо. Он потрогал кровь и облизнул палец. Потом открыл дверцу с Марековой стороны.

— Вытри кровь, — посоветовал Марек, стараясь глядеть в другую сторону, где свинцовое небо и черное поле давали на стыке белую линию горизонта.

— Нечем.

— Ризами!

— Нельзя, — неуверенно сказал Касьян. — Грязью можно, кровью — нельзя… наверное…

— Можно, можно, — успокоил Марек. — Чем кровь хуже грязи?

Это были слова, составленные вместе по логике сна, и тут он понял — просто показали такой сон. Все началось с Федькиного ночного звонка. Слова «карета подана» прозвучали уже во сне. Потом был сущий реализм, который режиссеры сновидений выстраивают, чтобы подвести ничего не подозревающего сновидца к сюру и невероятностям. Выход из дома, апельсиновый кабриолет у подъезда, вывеска «Марокко» — все, вплоть до тела во дворе. Тут был намек на ирреальность, но какой — уже не вспомнить, и опять бытовуха, и опять намеки, вплоть до явления святого Касьяна.

Осознав, что живешь во сне, можно выйти оттуда усилием воли. Почему бы и нет? Марек не пожелал совершать этого усилия. Пока еще не происходило ничего настолько страшного, чтобы спасаться бегством. Всего-навсего убийство — без подробностей, как будто про него словами рассказали и плохую фотографию показали.

Он вышел из машины.

Грязь безупречного цвета — цвета слоновой кости — дважды чавкнула под его подошвами.

Чавкнула? Чмокнула. Такой поцелуй подошвы взасос, это с глиной бывает… стихи?.. записать?..

Когда он в последний раз писал во сне стихи и просыпался, шаря наугад одновременно выключатель ночника и авторучку, прихваченную в постель, чтобы оболванить себя тупым сканвордом?

Когда и где он записал на обоях свои последние строчки?..

И кто, черт возьми, кто написал те шесть строк?!

— Да скорее же! — теперь Касьян уже пытался выдернуть из машины Федьку.

— Это ты, Сергеич? — вдруг спросил Федька. — Ты-то как сюда попал?

Ну да, подумал Марек, я вижу свою постоянную галлюцинацию, а Федька видит какого-то Сергеича, все правильно, и то, что Касьян и Сергеич — одно лицо, тоже соответствует логике сна.

— Попал и попал, — ответил Касьян неожиданно низким голосом, очевидно, голосом из Федькиного сна. — Ты подумай, тут для этого есть время. Ты подумай хорошенько, тут и место подходящее. Вон там, чуть правее, когда люди селиться станут, церковку построят.

— Чего думать-то? — спросил Федька. — Что сделано, то сделано.

— А ты еще попроси. Ты остынь — и попроси… И будет по молитве твоей.

— Нет, Сергеич.

— Они тебя здесь не найдут. А ты все-таки подумай. Ты о нем пожалей, — неуверенно предложил Касьян. — И о себе пожалей, о своей грешной молитве…

— Нет. Сказал — нет.

Касьян вздохнул.

— За что ты ее любишь? — спросил безнадежно. — Ведь не за что. Как это у тебя получается?

Федька вышел из машины и расправил плечи. Отвечать не стал — а только огляделся, даже без особого недоумения.

Марек смотрел на них обоих и удивлялся четкости картинки. Ничего не прорастало сквозь пейзаж, лица не плыли и не менялись. Федька — тот вообще был неподвижен — в черном негативном костюме, как всегда, мятом и расхристанном. А вот Касьян разводил руками и силился что-то выговорить.