Раиса Крапп - Ночь Веды

Молчит Алена. Мечется мыслями своими в поисках знака, который бы к истине путь указал… Как трудно принято за истину то, что Голос вещает!..

— Знаки сыскать нетрудно, — вновь вплетаются в помыслы тихие слова. Но они не здесь, не внутри тебя, а там, снаружи. Иди. И силу свою спытаешь. Помни только — прежнее при тебе осталось, но и еще прибыло многократно.

Вскинулась Алена. Ведь сказал же ей Голос: «Сама увидишь»!

Глава тридцать первая

в которой Алена оплакивает себя

То, что в следующую секунду случилось, опять ввергло Алену в сомнение: да может не было ничего? может, мороком-дурманом голову обнесло, и в миги короткие пронеслись события, которых на деле не было? может, она еще только-только вышла из чащи лесной и стоит, смотрит на спящий омут сквозь колючие ветки елок… Ведь все, как было… Ох, нет, не все! Она сама другая уж…

Не уколоть рук об зеленые иголки, отводя ветки с пути, и ног не замочить студеной росой… Потому что не ноги несут ее на край омута, — лишь тень помышления коснулась ее, и она уж у самой воды. Еще одно невысказанное желание — и прозрачней хрусталя сделалась черная вода омута, открылось взору дно его. Да, правду сказал голос: тела Алениного здесь нет, отдал-таки омут нечаянную добычу…

А следующее мгновение подхватило и унесло ее далеко, прочь от глухого омута-колдуна, и бесплотным духом склонилась она над Иваном… И будто молния, полыхнула мысль, ослепив разум: вот тело под пестротканным рядном, как недавно покинутый дом. Так что стоит вернуться в него?! И опять обретет он живое человеческое тепло!

— Нельзя! — встрепенулась она от беспокойного предостережения. Осторожна будь! Не подумавши, беды натворишь! Из мертвых к живым возврату нет. Нельзя, Алена!

То правда… с горечью согласилась Алена со своим осторожным и незримым собеседником. И осталась глядеть на Ивана со стороны. Вся душа к нему тянулась — тронуть волосы ласковым теплом, утешить, хоть бы малый намек на надежду дать, мол, не сгинула без следа Аленушка. Иванко вдруг голову вскинул, глаза метнулись, будто искали кого-то… Отпрянула Алена.

— Не надо… не смущай ты душу его… не испытывай разум… Оставь его.

Со стоном, будто душа ее пополам рвалась, отстранилась Алена, отпустила любимого. Глядела вослед, как уходят подводы в лесной сумрак, ползущий из-под мохнатых лап вековых елей.

Потом устремилась Алена к другой душе, оцепеневшей в жутком ожидании и в миг единый далеко опередила подводы с их печальным грузом.

Матушка стояла, безотрывно глядя туда, где таяла в сумрачной дали светлая лента дороги. Непереносимая мука неизвестности привела ее сюда, далеко за околицу, от сочувствующих глаз, которые будто и тайком, украдкой касались ее, но ранили пребольно. Плела мать безотрывную нить молитвы-мольбы, а сердце кровью горячей омывалось, как кипятком: «Напрасная мольба…» И мать гнала прочь страшное предчувствие: «Жива! Жива доченька моя! Неправда все! Боже, милостив будь!..»

Лицо ее закаменело, слезы не туманили материных глаз, горе выжигало их… И тянулась она из последних сил, не сгибая плеч под каменной ношей страшного ожидания…

— Мама… Матушка…

Задохнулась мать резким, как всхлип вздохом, вскинула глаза, оторвавшись от дали.

— Доню моя!..

— Заплачь по мне, мама…

Покачнулась мать, враз ослабев, закрыла глаза, и покатились из-под век слезы горькие и жгучие, как сок, что роняет на землю плакун-трава… И Алена стенала с нею вместе, гладила седые волосы, мокрые щеки… На сей раз Голос молчал.

Глава тридцать вторая

в которой волчица подсказывает решение, но Алена от него отказывается

Когда вдалеке завиднелись подводы, обняла Алена мать бесплотными руками и метнулась прочь. И не было у нее ни слов, ни голосу такого, чтобы высказать, выплакать лютое горе свое.

Металась Алена диким вихрем, черным стоном, ослепшая, оглохшая… Пронзала серое ночное облако — вскипало облако черными клубами, свинцовой тягостью наливалось, и горьким дождем опрокидывало оно не землю ядовитое свое бремя: ежились, никли травы, обугленные этой горечью.

Где в лес, на зеленые купола слепой вихорь падал — сухим песочным цветом след его окрашивался — листья живые сворачивались, как зноем палящим сожженные. Спящая птица ворохнуться не успела — свалилась с ветки серым комочком. Иссяк родничок — вмиг иссушил его горячий, горький вихорь.

Казалось, сама беда раскинула крылья и носилась обезумевшей черной тенью, пятная чернью своей все, что на пути попадалось…

Потом услышала Алена протяжный и жуткий вой и поняла — немой крик, которым душа исходила, наконец, вырвался наружу, и будто бы легче стало. Должно, и вправду, легче, потому что мало помалу стала различать Алена вокруг себя — стлалась она низко по-над самой землей. Справа и слева мелькали темные замшелые стволы, паутинный сумрак несся навстречу, когда ныряла она под тяжелый и душный лапник…

Не сразу поняла Алена, что уж не бесплотной тенью сквозь лес стремится, что вновь обрела она плоть живую… А поняла это, когда вылетела на лесную прогалину, над которой висела большая желтая луна — как мало прошло с той поры, когда это же ночное светило являло Алене чудеса волшебной серебряной страны!.. С новой силой объяла Алену тоска, и тогда опять вырвался из нее истошный, иступленный вой-плач.

…Большая, сильная волчица, запрокинув кверху морду, плакала-стенала, исходила отчаянным и жалобным воем… Стыла кровь у всех, кто этот волчицын плач слышал, и безумный, смертный страх, отнимая разум, гнал их в щели, в самые глубокие и тесные норы.

Долго плакала волчица — то отчаянным воем, то скулила по-щенячьи. Когда обессилела, уползла в ельник, распласталась недвижно на рыжей хвое. В полузабытьи где-то отдельно от Алены возникали и подступали к ней, обезволевшей, мысли. Что коль утратила она человеческий облик, чем этот плох?.. Остаться так. Рыскать по дикому лесу, изливать горе свое лунным ночам. И однажды глухой порой встать поперек дороги… Или впрыгнуть в окно, к спящему… Или метнуться из зарослей, сбить с коня…

Что-то горячее, жгучее растекалось внутри нее. И эта боль была приятна. Она будоражила кровь, с ней было ясно, как и чем жить дальше. Зашевелилась жесткая шерсть на загривке, волчица глухо заворчала. Было в том коротком рыке грозное предупреждение. А перед внутренним взором волчицы вставали белые от страха глаза, разорванные криком рты. Кровь…

— Нет… — продираясь сквозь звериное в самой себе, косноязычно вытолкнула Алена. Трудно далось ей. Так сквозь ночной кошмар пытаешься крикнуть, позвать, и не владеешь собой, предает тело: всем существом своим прочь стремишься, а ноги отказываются бежать, рук не поднять и вместо крика — хорошо, если хрип протолкнешь из кошмара своего. Вот так и Алена — чуяла, что вязла в темном, жутком, погибельном, и погибель та желанна была ей, сладостна. Но выговорила Алена трудно: