Сергей Пономаренко - Проклятие скифов

Мысленно похвалил себя: потянулся бы к маузеру — и уже лежал бы, изрешеченный пулями. Решения надо принимать не спеша, а исполнять быстро.

«Пусть думают, что я совсем струсил — в этом мой шанс», — и Прохор неторопливо открыл командирскую сумку и стал так же неторопливо вытаскивать диадему, которая на ощупь оказалась на удивление теплой, чуть ли не горячей. И тут он понял, что надо делать, и уже не сомневался, что все у него получится, словно диадема своей теплотой придала ему уверенности.

— Держи, Чубатый, корона твоя. — Прохор, вытащив диадему, тут же бросил ее унтеру.

Внимание солдат приковал полет золотого обруча, и время замедлилось настолько, что Прохор успел выхватить маузер и разрядить его в недругов. Чубатый, получив пулю в горло, захрипел и рухнул на пол, дергаясь в агонии, а уже ненужная ему диадема упала у его головы, во все увеличивающуюся лужу, крови. Вторую пулю получил Леха, сидевший на табурете по левую руку от Чубатого, — она выбила ему глаз. Лишь третья пуля не нашла свою жертву — вечный молчун татарин Кизяев, стоявший у окна, оказался проворнее. Он сумел не только уклониться, но и выстрелить в ответ из винтаря. Прохор почувствовал, как обожгло огнем правое предплечье, и не смог удержать в руке маузер. Он колобком скатился на пол, оттолкнувшись от стола, на который опирался, и достал наган из-за пояса.

Тут раздался звон стекла, в окна просунулись стволы винтовок, и громкий грубый голос скомандовал:

— А ну, выходи, басурмане! По одному! Оружие сложить в доме! Будете дурить — стреляем без предупреждения, а то и бомбу бросим!

— Сдаемся! Не стреляйте! — испуганно крикнул Кизяев — дуло винтовки смотрело прямо на него — и, отбросив оружие в сторону, поднял руки.

Раненая рука Прохора горела огнем, и любое движение приносило нестерпимую боль. На глаза ему попался золотой обруч, лежащий под столом, весь в крови — видно, Чубатый, дергаясь в предсмертных судорогах, откинул его туда. «А его-то не видно тем, у окна», — подумал не к месту Прохор и, удивляясь себе, засунул окровавленный золотой обруч под тельняшку.

— А ты чего там рассиживаешься? Особого приглашения ждешь? Так я сейчас бомбой приглашу!

— Ранен я. Хотел руку перевязать.

— На тот свет и без перевязки примут.

— Выхожу я. Оружия у меня нет. — И Прохор, чтобы видели из окна, отбросил в сторону наган.

Во дворе дома он увидел четверых бородатых мужиков, вооруженных винтовками, а остатки его воинства стояли тут же, уже со связанными руками.

— Гляди-ка — матросик, полосатый окунек! Каким ветром тебя сюда занесло, братишка? Здесь морей-океанов нет! — насмешливо выкрикнул рыжий, весь усеянный веснушками.

То, что захватившие их люди были не в форме гетманской варты, подсказывало Прохору, что не все так плохо. По-видимому, это был какой-то партизанский отряд — выходит, опасность не такая большая, как он думал раньше.

— Кто ваш командир? Мне нужно с ним срочно поговорить, — потребовал он.

— Гляди-ка, а полосатик тут командовать вздумал! Ты ручонки-то вверх подыми, а то невзначай пульну и сделаю в тебе дырку.

— Я ранен — руку поднять не могу.

— Не поднимешь — пульну, на счет три. Раз, два…

Прохор, превозмогая боль, сделал над собой усилие и поднял обе руки вверх.

— Тихон, тебе только зубоскалить! Давай, вяжи большевичка!

— Мы анархисты.

— А хрен редьки не слаще.

Рыжий Тихон подошел ближе и специально дернул раненую руку Прохора, собираясь ее завернуть. Ужасная боль и нестерпимая ярость охватили Прохора. «Если уж погибать, то с громкой музыкой!» — подумалось ему. Не размышляя, что он делает и для чего, неимоверным усилием сумел выдернуть руку, а Тихона, не ожидавшего сопротивления, мгновенно присев, перекинул через себя. Левой рукой выхватил гранату из кармана штанов, а раненой схватился за кольцо.

— Взорву, гады, к чертовой матери! — заорал он. — Мне терять нечего!

Он взмахнул гранатой, дернул раненой рукой за кольцо, но тугая терка оказалась ей не под силу, и почти неработающие пальцы не смогли сорвать кольцо, а граната уже по инерции летела на землю. Мужики, побросав ружья, попадали, прикрыв голову руками в ожидании взрыва. Прохор, наоборот, схватил ружье Тихона, с трудом удерживая его одной рукой, так как правая почти не действовала. Ему казалось, что в ней пульсирует не кровь, а кипяток.

— Лежать, гады! — вновь заорал Прохор. — Кто подымет голову — отстрелю к чертовой матери!

Заметив, что крайний слева мужик потихоньку тянет винтовку, мгновенно выстрелил — фонтанчик земли возник у самой головы мужика, и тот испуганно отдернул руки от винтовки и замер.

— Это — пристрелка. Второй выстрел — точно в голову! — пообещал Прохор и стал ногами в тяжелых ботинках нещадно лупить лежащего перед ним Тихона.

Тот только успевал прикрываться. Закончив расправу Прохор скомандовал:

— Теперь ползком, по-пластунски, твою мать! — А потом потребовал от ошалевшего от боли и страха Тихона: — Будешь моих гореликов высвобождать от пут! Чуть что не так — тебе каюк, Тихон! Знаешь, что такое каюк?

Прохор не услышал выстрела, только пуля пропела песню смерти возле его головы, но не задела.

— Винтарь на землю положь, полосатик! — раздался сзади негромкий голос, и Прохор увидел, как, казалось, ниоткуда возникает вокруг дома множество вооруженных людей, и понял, что окончательно проиграл, счастье отвернулось от него. Он бросил винтовку на землю, а сам присел на корточки, достал кисет и попытался свернуть самокрутку. Тут на него и налетел обезумевший от злости рыжий Тихон…

Избитого, залитого кровью, его привели к командиру. Среднего роста, коренастый, лет тридцати пяти, в английском френче, аккуратно подстриженный и немало выпивший, тот насмешливо спросил:

— Говорят, ты храбрец изрядный и пули тебя не берут, а только царапают. — Он кивнул на раненую руку Прохора, обмотанную окровавленным бинтом. — Сейчас мы поглядим, так ли это. Про Телля слышал?

— Нет.

— Был такой известный стрелок, из лука бил без промаха. Яблоко на голове пронизывал стрелой. Вот мы с тобой и сыграем в Телля. Моли Бога, чтобы я не промазал и попал в яблоко, а не куда пониже!

Прохору положили на голову яблоко, человек во френче отошел на десяток шагов и, почти не целясь, выстрелил. Пуля прошла чуть в стороне, но Прохор даже не пошевелился, и яблоко осталось на месте.

Человек во френче подошел к нему и рукой сбросил яблоко.

— Молодец — хвалю. Будем знакомиться. Я — Григорьев. — И он протянул Прохору руку.

С тех пор Прохор стал личным телохранителем атамана Григорьева, о котором вскоре заговорило все Причерноморье. Бывший штабс-капитан царской армии, выслужившийся до офицерского чина из солдат, получил звание подполковника от Центральной Рады, затем перешел на сторону Скоропадского, который сделал его полковником. Потом Григорьев переметнулся к повстанцам и стал воевать под Петлюрой, в это время Прохор с ним и познакомился. Но и на этом Григорьев не остановился. Перейдя со своим многотысячным войском на сторону красных, он стал командовать бригадой, а затем дивизией. Под его рукой были десятки тысяч бойцов, орудия, бронепоезда. Однако желание повторить восхождение Наполеона не покидало его. Взяв в кратчайшие сроки Одессу, так что покидающие ее франко-греческие войска не смогли оттуда увезти огромное количество оружия, боеприпасов, амуниции и разной мануфактуры, он приодел свою армию, и она стала напоминать регулярное войско. Он наложил пятимиллионную контрибуцию на буржуазию города, его бойцы по-хозяйски захаживали в многочисленные магазинчики, смертельно пугая их хозяев и приказчиков. Вышедший из подполья городской совет сразу заявил свои права на такой «жирный пирог», возникла конфронтация, и Григорьев после десятидневного пребывания ушел из города. Не из-за того, что испугался совета или решил исполнить приказ командарма — Антонова-Овсеенко, а из-за того, что его армия, занявшись «контрибуциями», поредела — прихватив как можно больше добра, бойцы стали разбредаться по родным селам.