Марьяна Романова - Болото

Странная была старуха. Но с ней было как-то хорошо. Неожиданное родство – когда даже за совместным молчанием ощущается некий смысл.

А еще Яна однажды о болоте заговорила. Она почти с самого начала собиралась – каждую ночь поющий лес не давал ей покоя. Нет, не страх это был, а любопытство – но такое острое, жгучее, хоть надевай калоши и самой на болото иди. А старуха явно что-то знала, но все намеки обходила стороной, как будто бы ее обучили искусству дипломатии.

– Вы же там были, – осторожно начала Яна. – На болоте том. Были, я знаю.

– Шла бы ты, девочка, домой. Не буду я с тобой о болоте говорить.

– Почему? Что там происходит? Вы говорите – природа, то-се… Да только вот даже первоклашке ясно, что не бывает такого. Чтобы днем – тишина, а по ночам начинались звуки эти. Есть там кто-то.

– Что ты в этом понимаешь, глупая. Есть вещи, о которых лучше не разговаривать.

– Там человек? Или… – Яна перешла на полушепот. – Нечеловек? Кто там есть, в этом лесу, кто?

Старуха подошла к окну. Яна не переставала удивляться ее стати. Простая бабка деревенская, лицо заскорузлое, как древесный гриб, ладони – широкие лопаты, а тело – как будто бы всю жизнь не в огороде, а в балете отпахала. Спина прямая, походка легкая.

– Если не скажете, я сама туда пойду! Я к лесу уже подходила, там тропинка есть. Я видела. Едва заметная тропинка, но есть. А вы говорите, туда не ходит вообще никто. Но для кого же тогда тропка, кто ее протоптал?

Старуха дернулась, как будто бы ее кто-то ударил.

– Замолчи, девочка. Тебе же лучше будет, если замолчишь. Мне-то что, я свое отжила давно.

– Не в топи же тропа ведет, – храбро продолжила Яна, хоть и не по себе ей было – никогда она не видела у Марфы такое бледное и злое лицо. – Пойду и сама все разведаю.

– И сгинешь, – Марфа взяла себя в руки и заговорила спокойно: – Тебе даже приближаться к той тропке нельзя, не то что идти по ней.

Марфа смотрела в удаляющуюся спину соседской девочки и думала: ну что же ты, ну куда же ты лезешь, это поначалу тебе кажется, что по ту сторону – сказка, а нет там ничего, чернота одна, и душа черствеющая. Когда Силу на вкус пробуешь, душа твоя словно струпьями покрывается, а потом ее затягивает каменным панцирем, и бьется она там где-то внутри, горемычная, а ты ее больше и не ощущаешь, словно нет ее вообще. Избави тебя, господи, девочка, от этой участи. От времени, которое тянется ниточкой, и не оборвется никак – ты бы, может быть, уже и под землю на отдых спуститься не прочь; все те, с кем было о чем поговорить, давно там, но ниточка твоя прочна, и дни бесконечны. Избави тебя, господи, от участи миллионов старух, к которым брезгуют приближаться даже сны.

В юности кажется, что Сила – это так важно, что взамен можно все-все отдать; тем более, с той стороны особенно ничего и не просят. Принимают, раскрыв холодные бархатные объятия, не требуют: плати, плати. А когда уже жизнь к концу идет, понимаешь, что обманули тебя, обсчитали. Им всегда больше платишь, чем они дают, такой на той стороне закон.

Марфа Силу получила, и в первые несколько лет от нее больше страданий было. Не понимала она, что может, и для чего ей это. Слышит голоса мертвых – да лучше бы они молчали, как для всех остальных. Силу ведь прожить надо, оседлать ее, как лошадь неспокойную, которая, пока ее не приручишь, может сбросить ездока – так, что насмерть тот убьется или шею свернет. Многих Сила сгубила, с ума свела, слишком мощной оказалась для их слабенького духа.

А потом Марфа как будто бы парусом поймала ветер. Недолгое счастье всесилия. На какое-то время она даже стала такой же нагловатой, как Аксинья, – тот особенный сорт грубоватого презрения, который могут себе позволить только неуязвимые. Если кто косо на нее посмотрит – на следующий день сляжет, хворый, и начинает его точить болезнь неведомая. Кто зла ей пожелает, сам первый в могилу пойдет. В отличие от Аксиньи, Марфа людям не помогала. Знала, как те могут за добро отплатить, помнила обугленное лицо подруги и страшные крики ее.

Мужчины от Марфы волю теряли – ей и делать ничего не надо было. Другие девки нарядятся, нарумянятся, идут плавно, плечами так повести умеют, что платок с них соскальзывает медленно и будто бы не нарочно – бесхитростный набор сильнодействующих и древних, как мир, уловок. Марфа же могла выйти на улицу растрепанной, нечесанной и хмурой, с грязными пятками и свекольным соком на юбках – но стоило ей дольше обычного задержать на чьем-то лице взгляд, как человек начинал считать ее солнцем.

Со стороны казалось, что она просто смотрит. Но Марфа в такие моменты обычно представляла, что от ее тела отделяется дева белая, полупрозрачная, светящаяся, лунная. Подходит к мужчине и начинает его ладонями гладить. Волосы перебирает, по щеке проводит, по груди. И мужчина плывет, околдованный, и вот уже весь мир готов бросить к немытым ногам Марфы. Иногда эта дева лунная, внутри Марфы обитающая, наружу не выходила, а только руки тянула.

Тянутся из Марфы две длинные беловатые руки, и на несколько метров вперед протянуться могут, и никто не видит их, кроме нее самой. Женщины боялись своих мужей на улицу выпускать, если Марфа мимо шла – хорошо еще, что жить ей нравилось затворницей, и гулять она предпочитала по ночам, когда улица пустела.

Случай был: старик Федоров к ней под окна таскаться повадился – притащится, и стоит часами, непонятно чего ждет. У самого внуки уже, а все туда же. Так и помер возле дома ее, сердце не выдержало.

Уже восьмидесятые были, бабы однажды Марфу изловили и притащили в сарай для сена, втолкнули и заперли. Одна во дворе костер разводить начала, а другие под дверью Марфу пугают: «Сейчас сгоришь, колдовка!» Та спокойно в щелку наблюдала – знала, что не могут ей сделать ничего, куда им всем против Силы ее. А те в сарай ворвались, на землю ее повалили – их-то было семеро, а Марфа одна.

Голову ей обрили, кожу на голове лезвием изрезали – сидит Марфа в сене, лицо загорелое, как у всех деревенских, а череп белый, и струйки крови по нему текут. Волосы понесли во двор и в костер бросать начали. «Гори, колдовка! Пусть с этими волосами весь твой дар в огонь уйдет!» Марфа сидела спокойно, со стороны казалось – она способность двигаться утеряла, изнервничавшись. Но на самом деле она представляла, как из пальцев ее черная слизь исходит, и змеями ползет к пляшущим у костра бабам безумным. Веселятся они, куражатся и даже не чуют, как змеи ноги их обвили и вверх ползут. Каждой в рот черная змея заползла. И как можно не почувствовать такого, дивилась Марфа – да, Силы у них нет, но как возможно быть настолько слепыми, змеи же ледяные, рыхлые такие, вонь от них. Бабы ушли с пепелища победительницами, а Марфа потом почти год в платке ходила.