Клайв Баркер - Проклятая игра

Тогда неудивительно, что он появился вовремя, вторгаясь в сцену смерти, прежде чем она будет разыграна. Неудивительно, что он говорит с Бриром сейчас, как будто они никогда не были разделены, будто он был любящим мужем, а Брир — преданной женой и их никогда не разлучали года. Брир смотрел за движениями Мамуляна, как он передвигался от раковины к столу, ставя чайник, расставляя чашки, выполняя каждый хозяйственный жест с гипнотизирующей скупостью. Долг должен быть оплачен, теперь он знал об этом. И до тех пор, пока он не будетоплачен, не будет темноты. При этой мысли Брир начал тихонько поскуливать.

— Не плачь, — сказал Мамулян, не поворачиваясь от раковины.

— Я хотел умереть, — пробормотал Брир. Слова выходили наружу так, словно его рот был заполнен голышами.

— Ты не можешь пока погибнуть, Энтони. Ты задолжал мне кое-что. Ты ведь не можешь этого не понимать?

— Я хотел умереть, — это было все, что Брир смог повторить в ответ. Он пытался не ненавидеть Европейца, потому что тот непременно узнал бы об этом. Он бы удостоверился в этом и, возможно, потерял бы свою доброту. Но это было так сложно: негодование просачивалось сквозь хныканье.

— Жизнь была жестока к тебе? — спросил Европеец.

Брир шмыгнул носом. Он не хотел дальнейших разговоров, он хотел темноты. Разве Мамулян не понимал, что было уже поздно исцелять и оправдывать. Он был куском дерьма на подошве монгола, самой нестоящей, неисправимой вещью во Вселенной. Образ Пожирателя Лезвий, как последнего представителя когда-то ужасного племени, тешил его самолюбие несколько первых лет, но эта фантазия уже давно потеряла свою силу, чтобы освятить его мерзость. И это был трюк, просто трюк, Брир знал об этом и ненавидел Мамуляна за его манипуляции. Я хочу умереть, это было все, о чем он мог думать.

Произнес ли он эти слова вслух? Казалось — нет, но Мамулян ответил ему, как будто это было на самом деле.

— Конечно, хочешь. Я понимаю. Я правда понимаю. Ты думаешь, что это все иллюзия: племена и мысли об избавлении. Но, поверь мне, это не так. В мире еще существует цель. Для нас обоих.

Брир поднес руку тыльной стороной к глазам и попытался перестать хныкать. Его зубы больше не стучали; это было странно.

— Так были ли годы столь жестокими? — вопрошал Европеец.

— Да, — угрюмо сказал Брир.

Тот кивнул, глядя на Пожирателя Лезвий с состраданием в глазах, или с абсолютной его имитацией.

— По крайней мере тебя не засадили, — сказал он. — Ты был осторожен.

— Ты научил меня этому, — признал Брир.

— Я лишь показал тебе то, что ты уже знал, но был слишком запутан другими людьми, чтобы видеть. Если ты забыл, я могу показать тебе снова.

Брир взглянул на чашку сладкого чая без молока, которую Европеец поставил на прикроватный столик.

— …или ты больше мне не доверяешь?

— Многое изменилось, — пробормотал Брир распухшими губами.

Теперь настала очередь Мамуляна вздохнуть. Он снова сел на стул и пригубил чай из своей чашки, прежде чем ответить.

— Да, боюсь, что ты прав. Все меньше и меньше интересного для нас остается здесь. Но разве это значит, что мы должны поднять руки вверх и умереть?

Глядя на спокойное аристократическое лицо, на глубокие впадины глаз, Брир начал вспоминать, почему он доверял этому человеку. Страх, который он ощущал, начал проходить, злость тоже. В воздухе царило спокойствие, и оно потихоньку просачивалось в Брира.

— Пей свой чай, Энтони.

— Спасибо.

— А потом, я полагаю, тебе следует сменить брюки.

Брир покраснел, он ничего не мог с собой поделать.

— Твое тело отреагировало вполне нормально, здесь нечего стесняться. Дерьмо и сперма заставляют мир кружиться.

Европеец мягко рассмеялся в свою чашку и Брир, чувствуя, что смеются не над ним, присоединился.

— Я никогда не забывал тебя, — сказал Мамулян. — Я сказал тебе, что я вернусь, а я держу обещания.

Брир баюкая чашку в своих руках, которые все еще дрожали, встретил пристальный взгляд Мамуляна. Этот взгляд всегда был непроницаемым, как он помнил, но он ощущал тепло от этого человека. Как сказал Европеец, он никогда не был забыт, его никогда не покидали. Возможно, у него есть свои собственные причины, чтобы быть здесь, может быть, он пришел, чтобы выжать плату из задолжавшего кредитора, но это было все же лучше, ведь правда, чем быть полностью забытым?

— Зачем ты вернулся? — спросил он, ставя чашку на стол.

— У меня есть дело, — ответил Мамулян.

— И тебе нужна моя помощь?

— Верно.

Брир кивнул. Слезы почти полностью прекратились. Чай помог ему: он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы задать пару наглых вопросов.

— Ну а как насчет меня? — спросил он.

Европеец нахмурился. Лампа у кровати стала мигать, как будто лампочка дошла до кризисной точки и была готова перегореть.

— Как насчеттебя? — переспросил он.

Брир сознавал, что он скользит по тонкому льду, но он решил не сдаваться. Если Мамуляну нужна помощь, то он должен быть готов предоставить что-нибудь взамен.

— Что в этом всем для меня? — спросил он.

— Ты снова будешь со мной, — сказал Европеец.

Брир хмыкнул. Предложение было не особо заманчивым.

— Этого недостаточно? — поинтересовался Мамулян.

Лампа замигала более судорожно, и внезапно Брир потерял всякое желание сопротивляться.

— Отвечай мне, Энтони, — настаивал Европеец. — Если у тебя есть возражения, выскажи их.

Мигание становилось все быстрее, и Брир понял, что совершил ошибку, пытаясь принудить Мамуляна к заключению соглашения. Как же он забыл, что Европеец ненавидел сделки и тех, кто их совершает. Инстинктивно он потянулся пальцами к вмятине от петли на своей шее. Она была глубокой и не собиралась исчезать.

— Прости… — сказал он, скорее отговариваясь.

Как раз перед тем, как лампочка погасла совсем, он увидел, что Мамулян кивнул головой. Крошечный кивок, почти как тик. Затем комната погрузилась во тьму.

— Ты со мной, Энтони? — прошептал Последний Европеец.

Голос, обычно такой ровный, был искажен до неузнаваемости.

— Да… — ответил Брир. Его глаза медленно привыкали к темноте. Он прищурился, стараясь разглядеть силуэт Европейца в окружающем мраке. Но он мог и не беспокоиться. Мгновение спустя что-то напротив него вспыхнуло, и, внезапно, вселяя первобытный ужас. Европеец показал свое собственное освещение.

Теперь, когда он видел этот страшный источник света, от которого у него помутнел рассудок, чай и извинения были забыты. Тьма, сама жизнь были забыты; в комнате, вывернутой наизнанку ужасом и лепестками, теперь было время только смотреть и смотреть и, может быть, даже если это и казалось нелепым, прочесть молитву.