Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— Что? — Мендель приложил ладонь к уху. Он был немного глуховат. — Что вы сказали?

— Я говорю — Пинскер умер! — Бердичевский повысил голос, отпустил наконец перила и осторожно сошел с крыльца.

Мендель удивленно присвистнул.

— Умер, — повторил он, подходя к телеге. — Надо же, — сказал Мендель. Круглое лицо молочника, обрамленное рыжей клочковатой бородой, приняло озадаченное выражение. — А я его вчера еще видел. Он не выглядел больным… Надо же, — повторил Мендель, окидывая внимательным взглядом фасад пинскерова дома. — Ай-ай-ай, какое несчастье. Отчего он умер, как вы думаете?

— Не знаю, — ответил меламед. — Я случайно узнал. Надо бы сообщить габаю, пусть позаботиться о похоронах.

Молочник кивнул.

— Я сейчас как раз к нему еду, — сказал он. — Я мигом.

Несмотря на сильнейшее желание уйти подальше от этого места, Борух Бердичевский дождался прихода «братчиков» из «Хевро кадишо» во главе с Ициком Ривкиным и даже, после некоторого колебания, последовал за ними в дом.

Странно — сейчас, в присутствии посторонних, ничего похожего на недавние пугающие ощущения он не испытывал. Да и дом выглядел вполне обычным — просто очень запущенным. Меламед несколько приободрился.

Тело покойного погрузили на специально предназначавшиеся для этого дроги и перевезли в бес-тохора — специальное помещение при кладбище. И вновь Бердичевский не решился уйти домой, тоже отправился в бес-тохора.

Заповедь отдания долгу умершему, одна из важнейших для евреев, заставила меламеда пробыть здесь в течение всей процедуры подготовки к погребению. Он молча смотрел, как «братчики»-мит'аским раздевали и медленно омывали теплой водой тело умершего, уложенное ногами к двери плохо освещенного помещения, — в знак очистки от скверны земных грехов. Он слушал, как вполголоса произносили при этом стихи из пророка Захарии: «Смотри, я снял с тебя грех твой и облек тебя в одежды нарядные», и стихи из пророка Йехезкеля: «И окроплю вас водою чистою, и очиститесь от скверны вашей». После омовения габай Ицик обмазал взбитым в специальной посудине яйцом голову и грудь покойника — эта процедура символизировала вечный круговорот жизни. Наблюдая за ней, меламед вдруг подумал, что действия главы поминального братства сейчас напомнили ему, как мать обмазывает смоченными в яйце перьями праздничную халу — прежде чем ставить ее в духовку. Сравнение ему самому показалось неуместным, он почувствовал некоторое смущение и на мгновение отвернулся.

Между тем мит'аским осторожно подняли тело так, чтобы оно оказалось в вертикальном положении. На какой-то момент Шмуэль Пинскер оказался лицом к лицу со стоявшим у входа в молельню Борухом Бердичевским. Меламед против воли напрягся.

Но на этот раз глаза покойника были закрыты, а черты разглажены, так что вид он имел вполне удовлетворенный. Бердичевский облегченно вздохнул и дальше уже без тревожного чувства наблюдал за последним омовением и за тем, как покойника обрядили в холщовый саван, швы которого были прохвачены грубыми широкими стежками. Члены погребального братства вымыли руки теплой соленой водой. Завернутого в саван покойника перенесли в молельню, и здесь габай прочитал над ним псалом, который должно читать родственникам: «Живущий под кровом Всевышнего…» — у Пинскера, как уже говорилось, не было родственников.

Вообще, вся эта процедура внесла в растревоженную душу меламеда заметное умиротворение, так что он был даже рад, что заставил себя пойти на кладбище. Придя домой, он не стал рассказывать матери всех подробностей случившегося, лишь коротко сообщил, что Шмуэль Пинскер внезапно скончался и что сам он только что вернулся с похорон. Эстер немного поахала, но вскоре успокоилась.

К ночи у Бердичевского резко подскочила температура, обострились насморк и кашель, так что всю следующую неделю он пролежал в постели, укутав горло и глотая терпкие отвары, приготовленные матерью. За это время неприятные детали случившегося в доме Пинскера почти полностью выветрились из его памяти. Все, что ему померещилось в доме несчастного Пинскера, все, что он там почувствовал, было отнесено и им самим, и его матерью к болезненному состоянию, в котором меламед пребывал в тот злосчастный день.

Вскоре после выздоровления, буквально через сутки, Боруха Бердичевского среди ночи разбудили сильные удары во входную дверь. Он открыл глаза, чуть приподнялся на локтях. Его мать, спавшая за ситцевой занавеской и тоже разбуженная стуком, недовольно спросила:

— Кого это там принесла нелегкая?

Они настороженно прислушались. Стучавший переждал какое-то время и вновь забарабанил. Меламед сбросил легкое одеяло, которым обычно укрывался летними ночами, быстро накинул поверх нижнего белья висевший у постели сюртук.

— Возьми свечу, — сонно сказала мать, выглянув из-за занавески. — И спроси сначала, кто это. Мало ли злодеев по ночам бродит…

Держа в руках светильник, меламед вышел в сени. Стараясь двигаться неслышно, он приблизился к двери и громко спросил:

— Кто там? Что случилось?

В ответ он услышал громкий шепот с частыми придыханиями, словно незваный гость немало пробежал, прежде чем добрался до крыльца:

— Реб Борух! Откройте, пожалуйста, откройте! — В шепоте отчетливо слышалась смесь страха и отчаяния. — Это я, Алтер! Ваш сосед!

Бердичевский сам узнал стучавшего. И удивился еще больше. Столяр Алтер Гиршфельд всегда производил впечатление спокойного и уверенного в себе человека. Борух никогда не подумал бы, что он станет колотиться в чужой дом среди ночи. Меламед быстро откинул щеколду, распахнул дверь. Гиршфельд с такой стремительностью бросился в сени, что едва не опрокинул хозяина. Забившись в угол, он закричал все тем же громким шепотом. Собственно, это был не шепот, а сдавленный истерический крик насмерть перепуганного человека:

— Закрывайте, скорее закрывайте, реб Борух!!. Умоляю вас… не пускайте их… — Тут голос его прервался, в полумраке прихожей слышно было лишь шумное прерывистое дыхание.

Какая-то частица страха передалась от гостя к хозяину. Во всяком случае, когда меламед, громко задвинув засов и дважды повернув большой ключ, повернулся к соседу, ему тоже было чуть-чуть не по себе. Тем не менее он постарался говорить спокойно и неторопливо — как привык беседовать с детьми в хедере.

По сути, Алтер Гиршфельд и производил сейчас впечатление ребенка-переростка. Длинный как жердь и тощий, с непропорционально крупными кистями рук, он стоял вжавшись в угол. Глаза его были широко раскрыты, и смотрел он в уже запертую дверь — будто ожидал, что кто-то ворвется вслед за ним.