Далия Трускиновская - Ксения

— Недалеко ты уйдешь пешком, голубушка, — прозорливо сказала Лизета и села, расправив складки и рюши платья пюсового цвета — модного в этом месяце. — Скажи-ка лучше, как спала, что ела. Спина не болит ли? В твои-то годы — да первого рожать…

Спина болела, но признаваться в этом Анета не стала. Она чувствовала, что подруга к ней переменилась, желает вовсе не того, чего желает Анета, норовит привязать к делам низменным и будничным, а воспарить душой — не пускает. Вот полагает, что и завтра кареты не будет. А будет же! Никуда она не денется!

Варенька Голубева быстро шла по улице и улыбалась.

А навстречу шел Андрей Федорович и тоже улыбался.

Варенька, издали увидев его в окошко, быстро собралась и поспешила вынести пирожок, из тех, что сама утром напекла. И по ее румяному округлому лицу было видно — девушка своей работой гордится.

— Возьми, Андрей Федорович, Христа ради!

Голосок у нее был звонкий, знакомый. Как у покойницы Аксюши, подумал Андрей Федорович и вспомнил то, чего вспоминать, пожалуй, и не следовало: как Аксюша выбежала однажды навстречу жениху, безмерно счастливая его приходом, и от смущения заговорила невпопад, но он не слышал слов, он только держал девушку за руки да глядел в глаза, а слух на тот час словно отшибло.

Странным было это воспоминание, неправильным. Андрей Федорович отогнал его и позволил себе немного радости.

— Возьму, радость, дай Боже тебе здоровья и хорошего жениха.

— Пожелай, пожелай еще! — краснея, попросила Варенька. — Соседки говорят — как ты скажешь, по твоему слову сделается!

— Не слушай их, — попросил Андрей Федорович. — Тебе лет-то, поди, уж пятнадцать?

— Четырнадцать еще.

— Будь вперед умнее, — и он, взяв пирожок, перекрестил свою любимицу.

— А правду ли сказывали, будто ты огонь отводить умеешь? Коли ты пожар увидишь, так хозяевам даешь пятак и говоришь — ничего, потухнет! И гаснет!

Такое было однажды — но не с какими-то безликими хозяевами, а с давней знакомицей Катей. Андрей Федорович встретил ее на улице и ощутил беспокойство. Ангел же, глядевший чуть дальше Андрея Федоровича, ощутил жар, который вот-вот должен был вспыхнуть. Это ощущение было уловлено и понято верно. Однако, не желая понапрасну беспокоить женщину, Андрей Федорович в знак своей приязни дал ей полученный утром пятак, добавив:

— Возьми, тут царь на коне; потухнет!

Ему казалось, что царь на коне есть тайный Знак, который посылается ему как напоминание. Но одновременно это была монета, от которой надлежало избавиться. Передавая Знак, Андрей Федорович как бы собирал вокруг себя незримую армию тех, кто в благодарность помянет перед Богом покойницу Аксиньюшку. А ведь нет ничего лучше для облегчения участи покойного, чем милостыня. Вот он и вкладывал в милостыню свой особый смысл.

Катя издали увидела дым над крышей своего дома и пустилась бежать.

Она не замечала, что рядом летит по воздуху белое перо. И она, споткнувшись, упала на колени прямо в пыль, а перо пролетело дальше — прямо в огонь. Опираясь рукой, Катя встала, сделала два шага — ушибленные ноги слушались, но бежать не желали. И тут навстречу ей кинулся ее старшенький, Гаврюша, с криком, что огонь удалось унять.

Катя перекрестилась. И, конечно же, покойницу Аксюшу не помянула, не до того ей было. Но ангел ощутил, что делалось в ее душе.

Он хотел было сказать Андрею Федоровичу, что его хитромудрый замысел бесполезен, но воздержался. Час еще не настал. Хотя был близок…

— Андрей Федорович, возьми калачик!

— У меня возьми!

— Не обидь, Андрей Федорович!

Торговцы словно взбесились — наперебой совали товар. И заглядывали в глаза с надеждой. Эта надежда-то и смущала Андрея Федоровича, он не совсем понимал, ради чего такая щедрость. Еще больше она смущала ангела, который все прекрасно понимал, но, увы, был почти бессилен. Его крылья сделались совсем бесперы и прозрачны.

Вся рыночная братия приметила — у кого Андрей Федорович изволит взять съестное, тому весь день выдастся везучий, и покупатель валом повалит, и мелкое ворье обходить за три версты станет.

А уж у кого откажется взять…

Был случай — Андрей Федорович даже руками на почтенного человека замахал:

— Ты детей своих сперва накорми!

И точно — все знали, что этому купцу дворовая девка двойню родила, а он ее вместе с детьми и сбыл с рук, куда — неведомо.

Остановившись от криков, Андрей Федорович слабо улыбнулся — не обессудьте, мол, люди добрые, всех ваших заедок одному человеку не осилить. Он взял калач поменьше и пошел себе прочь, продолжая молитву.

— Повезло тебе, Иваныч!

— Ну, готовь кошель!

Ангел, следовавший за Андреем Федоровичем, как привязанный, глазами в затылок, обернулся и перекрестил Иваныча. Незримо и безнадежно, однако — как знать…

К вечеру, когда Андрей Федорович опять шел Сытным рынком, подошла к нему женщина.

— Сделай такую милость, прими…

И протянула яблоко.

— Иваныч-то как расторговался! И мне помоги, батюшка мой…

Андрей Федорович взял яблоко.

Это было не то, чего он хотел. А хотел он царя на коне, чтобы сразу же его кому-то отдать — еще более нуждающемуся в помощи. И его мысль тут же была уловлена ангелом.

И показалось бедняжке-ангелу, что Знак ему только примерещился, что просто он очень хотел Знака — вот и почудилось, будто избавление уже близко!..

Тяжек был ему земной, да еще и своевольно выбранный путь. Но бросить Андрея Федоровича он не мог. Не потому, что тот бы без него пропал, — нет! Люди уже привыкли к юродивой, уже подавали ей щедро и от души, уже числили за ней многие чудеса. Нет, не пропал бы Андрей Федорович даже самой лютой зимой! Другое беспокоило ангела — несколько стершееся с годами бешеное упрямство подопечного, его кроткий и грозный бунт, выстроенный на ошибке! Если бы Андрей Федорович покарал ту или тех, кого считал виновниками беды, да и опомнился — он хоть знал бы, что сотворил грех и этот грех нужно замолить. Но он карал сам себя — и тут уж остановить его было невозможно…

Неся большое румяное яблоко, Андрей Федорович шел и привычно бормотал. Вдруг остановился. Остановился и ангел. Проследив взгляд подопечного, он все понял.

По другой стороне улицы шел молодой человек в зеленом кафтане, роста не богатырского, но стройный и подвижный. Походка у него была стремительная, и при этом — на устах полуулыбка. Многие девицы оборачивались на юношу, женщины в годах — и те невольно улыбались, бескорыстно радуясь его красоте. А была ли и красота-то? Смелый, живой взгляд темных глаз, черные брови домиком, та удивительная гармония черт, которую ни за что не сочинить воспитанному на античных мраморах живописцу — потому-то они и норовят срисовывать нас, грешных…