Андрей Дашков - Оазис Джудекка

Но после того, как абориген спустился на берег и вскинул руки в приветственном жесте (до меня донеслись даже отголоски ответных радостных криков), на платформе никого не осталось.

Поезд тронулся. Я проводил взглядом и этот прекрасный мирок, похожий на внутренность гигантской раскрывшейся раковины, одна из створок которой была покрыта нежно-голубым, а другая – сине-зеленым перламутром, с вкраплениями серебристых искр. И внутри этой «раковины» тоже обитали люди. Я мог бы присоединиться к ним – похоже, это было вполне уютное и спокойное местечко, – но не хотел этого. Раз уж меня занесло сюда, раз уж выпал редчайший шанс пробраться запретным лабиринтом и мне удалось подсмотреть, как устроены зловещие «подвалы» Монсальвата, – то возвращение к прежнему жалкому существованию стало бы ежедневной пыткой. Нет, приманка оказалась недостаточно убедительной. Я будто навеки утратил невинность – и теперь уже не вернуть былого примитивного довольства малым.

(Признайся, ЕБ, не Ты ли сам виноват в этом? Ведь если Ты посылал меня на поиски Того Места, а я очутился здесь – значит, что-то вышло из-под Твоего контроля? Ты уже жалеешь об этом? Может быть, подумываешь о том, как бы избавиться от пронырливой двуногой твари? Предупреждаю: я не сдамся…)

Да и ради чего оставаться здесь? Только ради того, чтобы сменить одну «раковину», тесную и металлическую, на другую, чуть более просторную? Все или ничего. Этот выбор забрезжил как луч в темной норе – первый или последний, – как граница между светом и тьмой, краткий промежуток, разделяющий колыбель возрождения и Геенну. И что там я, несчастный дурак, лепетал о свободе?..

Я срезал с одежды лохмотья затвердевшей ткани, перезарядил пистолет, соскоблил с лица кровь. Я видел свое отражение в стекле, наложенное на проносящиеся мимо арки. Там был незнакомец – бледный урод с отросшей бородой и сверкающими глазами. В том месте, где щеку ободрала пуля, у меня будто появился второй, скошенный, рот. Этот «рот» криво ухмылялся. Внезапно мне пришло в голову, что таким способом ЕБ может впервые показать искаженный облик Оборотня. И я отвернулся.

Благодаря непостижимому искусству старика я снова двигался быстро и легко. Разбил рукояткой пистолета стекло в двери, чтобы попасть в соседний вагон. После этого вынул осколки из резинового уплотнителя и пролез в образовавшуюся дыру. Черный вихрь немного потрепал меня, но вскоре я…

28

ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ПЛАВАНИЕ

В день отплытия погода резко ухудшилась. Небо выглядело так, словно с него вот-вот посыплются дохлые лягушки.

Уже поднимаясь по трапу на борт лайнера, Лоун посмотрел на серый город и ощутил внезапный укол сожаления. Все могло быть иначе, но еще не все потеряно – пока есть куда бежать. Холодный ветер хлестал его по лицу, однако Лоун не спешил прятаться в каюту первого класса. Как и все прочие эмоции, эта тоска изгнанника была самоценной.

Та, которая приговорила его к изгнанию, была рядом. Казалось, холод ей нипочем. На голых руках и ногах – ни единого пупырышка. Статуэтка из бронзы. Или скорее из красного дерева… Вот, ожила. Быстро и почти незаметно обменялась колодами с кем-то из гардов.

Лоун прошелся по палубе. Подскочил стюард, предложил свои услуги. Лоун отказался. Хлынул дождь. Порывы ветра швыряли в лицо жалящие капли. Лоун закрыл глаза и стоял, ощущая их как чужие слезы. Но чьи? Кто так безутешно плакал на небесах?..

– Смотри не простудись, – предупредила Дез из-за плеча.

– Хорошо, мамочка, – съязвил он. – Вечером пропишешь мне лекарство.

В каюте она сразу же принялась раскладывать пасьянс. Колода была шикарная: черные мерцающие карты с золотым обрезом. Каждая – будто окно в другой мир. В этих «окнах» сверкали незнакомые Лоуну созвездия. Впрочем, он не выдержал долго и отвернулся. Наблюдать за неторопливой забавой Дез было все равно что следить за судьей, подписывающим не то помилование, не то смертный приговор.

Но когда она закончила, он выжидающе уставился на нее.

– Во всяком случае, столкновение с айсбергом нам не грозит, – отшутилась она.

«Интересно, что бы ты сделала, если бы грозило? – подумал Лоун. – Скорее всего ничего. На берег не сошла бы, это точно. Дождалась бы катастрофы и спокойно наблюдала бы за тем, стану ли я прорываться к шлюпкам, расталкивая детей и старушек. А я рискнул бы? Не знаю… Вот где зарыто мое дерьмо: до последней секунды ничего о себе не знаю. Животное. Дрессированное и подопытное животное… Есть, правда, одна мелочь. Ради нее стоило бы искупаться в ледяной водичке: хотел бы я увидеть ту шлюпку, которая приплывет затобой…»

Он не вышел из каюты, чтобы посмотреть, как трудолюбивые толстячки-буксиры оттаскивают тушу лайнера от причала и волокут ее к большой воде. В это время Лоун уже был слегка пьян. Таким образом, город растаял в серой дымке без его участия. Город просто исчез с того момента, когда Лоун ступил на палубу. И теперь не было ни малейшей возможности доказать себе, что город вообще когда-либо существовал. Свидетельства других – не в счет. Это какая-то паршивая игра, в которой собственная память играет за чужую команду. Разве его <<сновидения>> менее реальны, чем то, что принято называть явью?

Все располагало к меланхолии: изоляция, плохая погода, ощущение затерянности, охватившее Лоуна очень скоро, несмотря на близость сотен людей и современнейшую технику. Плавание напоминало растянувшееся на много дней пересечение нейтральной полосы. Граница хаоса и пустоты…

Когда подолгу висели туманы, Лоун ловил себя на том, что был бы не против, если бы земля исчезла. Плыть вечно в этой седой мгле, время от времени издавая тоскливые гудки, – чем не завидная участь по сравнению с суетливой и безалаберной жизнью на суше? Берега непознанного континента смерти. Гавани отчаяния. Отмели забвения… Плыви-плыви, ковчег потерянных душ!..

Он писал понемногу под диктовку Дезире. Даже добавлял кое-что от себя. Правда, очень мало. Будто кто-то строго отмерял дозы слов, впрыскивая их в его воображение. Слишком слабое лекарство… Перечитывать написанное он не пытался – знал, что это верный способ увязнуть в переделках. Вот когда закончим… Но он понимал: вещь получается мощная и цельная, как скала. При этом гарду удавалось достичь необходимого парадокса: монолит пронизывали туннели, ведущие в потустороннее. И там были запертые двери тайн…

Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, отправившись в путь по морю. Порой он испытывал почти забытое ощущение уюта, будто на время стал подданным дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед – во всяком случае, на две ближайшие недели… Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре часа – это так много, если останавливаться возле каждой секунды, как возле музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, подолгу просиживал в шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся с другой палубы…