Поппи Брайт - Рисунки На Крови

Повернувшись, она пошла вверх по Мэдисон и, свернув налево на Шартрез, направилась к Джексон-сквер. Впереди, будто костлявые пальцы, упершиеся в пурпурные ночные небеса, маячили шпили собора Святого Людовика. Между площадью и собором лежала кирпичная паперть, где уже собиралась малышня в черном с распродаж и в разрисованной коже, куря сигареты и передавая бутылки дешевого вина.

Эдди остановилась у банкомата на углу Шартрез и Святой Анны. В. кармане у нее еще лежал дневной заработок, толстая пачка, которая терлась о ногу и заставляла нервничать. Она сдаст деньги, оставив себе тридцать долларов — достаточно на нормальную еду и выпивку. Потом она, может, пойдет пить с ребятами на площади или подыщет маленький темный бар, чтобы в одиночестве утопить свои печали.

Заполнив бланк вклада, Эдди сложила деньги в конверт, опустила в прорезь кредитную карточку и набрала личный номер, затем необходимую информацию. Глубоко в недрах машины застучали колесики. Экран вопросил, нужны ли ей дорожные чеки для летнего отпуска. Наконец ее восьмидесятидолларовый депозит был обработан, и банкомат выплюнул сперва карточку, а потом отпечатанную квитанцию.

Эдди отвернулась, лениво глянула на квитанцию и тут застыла как вкопанная. Двое богатеньких студентов-туристов, переходивших паперть, едва не наткнулись на нее и, чертыхнувшись, заковыляли дальше. Эдди не обратила на них никакого внимания, продолжая одурело глядеть на полоску бумаги. Она прищурилась, потом моргнула, но цифры остались те же.

Пару дней назад она уплатила за квартиру, после чего на ее текущем счете осталась рискованная сумма в триста восемьдесят долларов восемьдесят два цента. Теперь же цифры гласили: десять тысяч триста восемьдесят долларов и восемьдесят два цента.

Она никогда не позволяла Заху давать ей деньги. Это было слишком опасно для него, и потом она сама могла о себе позаботиться.

Но судя по всему, он оставил ей прощальный подарок.

Он выехал на трассу 90, а пена скоростной хайвей (скоростные 59-я и 10-я между штатами были так же скучны, как прямой междугородный звонок, оплаченный собственной кредиткой, так что это двухполосное шоссе было, по сути, единственным путем из Нового Орлеана) — и оставил город под покровом ночи. Одноименная песня “Роллинг Стоунз” монотонно билась у него в голове (свернувшаяся детка сраженная детка свернувшаяся крепко) нежеланным эхом боли от синяков и раскаленной ненависти его одиннадцатого года жизни. Это напомнило ему, что в машине практически нет записей. Всю свою музыку, книги и фильмы он оставил Эдди, поскольку такое всегда можно раздобыть. Но следовало бы прихватить пару-тройку кассет на дорогу. Придется остановиться и чего-нибудь прикупить — потом, когда мысли его успокоятся настолько, чтобы стоило тратить время на музыку.

Он уже устал от новой шляпы и потому зашвырнул ее на заднее сиденье и запустил руку в волосы. Волосы был спутанными, грязными и на ощупь как будто стояли под пятнадцатью различными углами. Тем лучше для популярного прикида Эдварда Руки-Ножницы.

Через несколько миль после Нового Орлеана 90-я огибала анклав вьетнамских ресторанов и магазинчиков, маленький экзотический азиатский поселок в сельской глуши Луизианы, вскормленный дарами рек, озер и пойм. Хотя Эдди была кореянкой, местность навела Заха на мысли о девушке, пробудила в нем какое-то чувство пустоты. Однажды он обедал у ее родителей в Кеннере; на стол тогда подали устричные оладьи и потрясающее варево из риса, свежей зелени, морской капусты, сырой рыбы, и острого соуса — все это было навалено в гигантскую стеклянную миску и называлось феа-дуп-боп. Заху все время слышалось фетус Боба, что, впрочем, не уменьшило его аппетита. Как только мама Эдди увидела, что ему нравится реактивно-острый соус, она начала заваливать его все более огненными лакомствами и специями, и вскоре он жевал целиком убийственные маленькие красные перцы, которые она рубила у себя в кимчи.

Именно тогда, догадался он, Сунги решили, что их дочь все же сможет найти себе мужа-американца. Не то чтобы они имели право голоса в делах Эдди — хотя и полагали, что она официант-

ка в коктейль-баре в “Розовом алмазе”, или делали вид, что так думают, — и не то чтобы Эдди ожидала, что Зах на ней женится.

Он испытал укол смущения, что было ближе всего к чувству вины, что ему доводилось испытывать. Он прекрасно знал, как Эдди хотелось, чтобы их дружба была совершенно иной. Но для него это было невозможно. Любить кого-то — порядок, и трахаться — тоже неплохо. Но если делать и то, и другое с одним и: тем же человеком, это даст ему слишком большую над тобой власть; это позволит ему запустить руки прямо в твою личность, даст ему долю твоей души.

Он вырос, глядя на то, как отец превращает мать из болезненно-напуганного, но безобидного создания в садистскую суку с кривыми ножами вместо пальцев и плюющимся, вопящим ртом. К тому же, что тут говорить, ртом, полным сломанных зубов, — но всю боль, какую она принимала от мужа, она дарила сыну: подарок, завернутый в жестокие слова и надписанный кровью.

А ведь родители действительно любили друг друга — насколько были способны их паразитировавшие друг на друге души. Он слишком часто видел их душераздирающие ссоры и слезливые примирения, слишком часто слышал их мучительные занятия любовью через тонкие стены квартиры, чтобы не верить тому, что они страстно влюблены друг в друга или были когда-то.

Для него среди них не было места. Зах иногда думал, что, если бы он не родился, этой парочке удалось бы выкроить себе клочок счастья — Джо с его надломленными мечтами и неистовым умом, пришпоренным алкоголем, и Эвангелине с ее синяками и фонарями под глазами и вечно голодными чреслами. Если бы только его матери удалось наскрести — каламбур здесь далеко не случаен, — денег на выскребывание, о чем она так часто желала вслух! Если бы только отцова резинка не порвалась — и сколько раз Джо насмехался над ним из-за этого проклятого презерватива! Эта была фактически единственная шутка семьи Босхов.

В слишком молчаливой темноте Зах понажимал кнопки радио, повертел рукоять настройки. Его приветствовали завитки статики, потом струйка джаза. Рябь пианино и тимпанов, дрожащий, уносящийся ввысь альт-саксофон. Зах не слишком любил черный джаз южных штатов, который он слышал всю свою жизнь, как слышал всю жизнь музыку кажун, и если уж на то пошло — все с саксофоном или духовыми, все, что по звуку напоминало о детстве в Новом Орлеане. Такая музыка шипами впилась прямо в память, слишком глубоко въелась в кровь.