Коллектив авторов - Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)

«Как хорошо, что в меня попадают, хитро мы с товарищем придумали спрятать живого за мертвым», – радовался Птица на бегу, хотя ничего они не придумывали и мертвый прикрывал живого лишь по случайности, точно так же живой мог сейчас прикрывать мертвого. А через мгновение это стало уже неважным. Пуля пронзила одежду Птицы, пролетела через дырку в теле и убила Гольдштейна в живот.

Платонов символично лежал под березовым деревом. Ему было рано умирать, надо было дождаться подмоги. Но Платонов так устал воевать, что уже не верил в подмогу. Ему стало казаться, что он один на белом свете ведет бой с фашистами и не дает им мордовать Родину. И вот теперь его человеческие силы на исходе, не помогает больше испытанный способ, и нужно умирать.

Его ранили еще дважды – в правое плечо и в левую ногу. В ногу было не страшно, Платонов знал, что она больше не пригодится, а плеча было жалко – отнялась рука, и теперь он не сможет перезарядить пулемет. Это была последняя капля. Платонов зарыдал. Он плакал от обиды, размазывая по щекам слезы бессилия, он всхлипывал и рычал, подобно дикому зверю, и кусал корни березы, не зная, как еще выразить свое несогласие со смертью. Но плача, Платонов не забывал и стрелять, чтобы не проиграть войну раньше времени.

Таким его и увидел Птица: лежащим почти на спине, некрасиво вывернутым в прицельной позе, рыдающим, окровавленным, но еще живым.

– Вот и подмога, Платонов, – сказал Птица, устраиваясь в корнях рядом с товарищем.

Они еще долго стреляли по фашистам из своего надежного места. Птица помогал Платонову заряжать пулемет и прикрывал его с той стороны, где засел меткий вражеский снайпер. Потом Платонов перестал стрелять, и в следующий миг на берег хлынули наши войска.

Птица почувствовал, что сила, не дававшая ему взлететь в небо, отступила. Он взглянул в последний раз на мертвого Платонова, оттолкнулся ногами от мшистого корня и взмыл над землей. Над лесом плыли комковатые серые облака, а над ними, на высоте, недоступной даже орлам, начинались Небеса. Выше, за самым высоким и счастливым Седьмым Небом, светило яркое и честное Солнце. Дальше простирался бесконечный космос вселенной, в самом сердце которого горел вечный огонь. К этому огню, неторопливо и уверенно, плавно взмахивая могучими крыльями, летела душа Птицы.

Так – над землей.

На земле Платонов открыл глаза.

Небо – моя обитель

Алина и Денис Голиковы

Жди меня, и я вернусь

Скрипнула рассохшаяся дверь, гулкая тьма подъезда дохнула ледяным холодом. Катя поежилась и нерешительно замерла перед дверью. Несмотря на пронизывающий ветер, снаружи казалось теплее, чем внутри.

Она выдохнула, пересилила себя и все-таки шагнула внутрь. Темнота обняла ее липкими, ледяными пальцами.

Пахло сырым камнем и гнилью.

«Третий этаж, правая дверь, стучать громче», – в тысячный раз повторила она про себя, остро чувствуя всю неуместность своего присутствия здесь.

Мелькнула трусливая мыслишка сдаться. Сбежать, снова проделать двухчасовой путь под пронизывающим осенним ветром. Вернуться в комнату, последний год служившую им с Максимом жильем, налить кипятка в большую эмалированную кружку, достать тетрадки с непроверенной контрольной.

Вернуться в опустевшую комнату, в которой никогда не будет Максима.

Катя выдохнула сквозь зубы и сжала руку на деревянных перилах. Подумать только: она – комсомолка, дочь коммуниста – здесь. Что может быть глупее?

Но отказаться от надежды было все равно, что отказаться дышать.

Входная дверь была точь-в-точь такой, как описывала соседка. Массивная, покрытая облупившейся красной краской и без звонка. Из-под двери слабо тянуло запахом щей, несколько женщин разговаривали на повышенных тонах, доносилась негромкая музыка. Все это было так знакомо, так привычно и обыденно, что Катя почувствовала себя еще глупее, чем раньше.

Она стянула рукавицу, согрела дыханием озябшие пальцы и пару раз робко стукнула. Стук прозвучал тихо и неубедительно. Женщины самозабвенно ссорились, музыка заиграла громче.

Катя сняла вторую рукавицу и замолотила что есть силы.

Дверь распахнулась резко. На пороге стояла пухлая неопрятная брюнетка в синем платье.

– Я к Диамару Аристарховичу, – пробормотала Катя, теряясь под ее вопросительно-требовательным взглядом.

Женщина скривила губы, выразительно мотнула головой и исчезла с прохода. Катя робко шагнула за ней в нутро чужой квартиры.

– Подождите! Куда мне идти?

Толстуха проигнорировала вопрос и скрылась за поворотом. Катя топталась в проходе, не зная, что делать. Снова невыносимо захотелось сбежать, но она только захлопнула дверь за своей спиной и пошла вперед.

Света единственной тусклой лампочки над дверью не хватало, чтобы рассеять сумерки. Катя пробиралась по коридору, натыкаясь на велосипеды, баулы, коробки. Было душно, пахло супом и подгоревшей гречкой, за дверью одной из комнат Изабелла Юрьева бархатистым, чуть надтреснутым голосом выводила «Белую ночь».

Мальчик сидел так тихо, что Катя не заметила его, пока не наткнулась. От неожиданности она еле сдержала вскрик. Смуглый и черноволосый парнишка сосредоточенно возил по полу замызганным пальцем.

– Прости, – когда первый испуг прошел, она даже обрадовалась. – Не подскажешь, как мне найти Диамара Аристарховича?

Не отрывая взгляда и пальца от пола, мальчик ткнул другой рукой в крайнюю дверь. Ту, из-за которой доносилась музыка.

– Спасибо, – поблагодарила Катя и, повинуясь неясному инстинкту, обошла по периметру тот кусок пола, где чумазый художник рисовал одному ему видимые и понятные фигуры.

В этот раз дверь открылась прежде, чем она успела постучать.

У стоявшего на пороге мужчины был безволосый череп и слегка выпуклые водянисто-голубые глаза. Несвежая белая рубашка выбивалась спереди из-под ремня черных брюк в мелкую полоску. Катя не решилась бы предположить, сколько ему лет. Гладкое, лишенное морщин лицо не казалось юным, а полное отсутствие волос сбивало с толку.

– Я к Диамару Аристарховичу, – быстро произнесла Катя. – От Валентины.

– Заходи, – мужчина посторонился, пропуская ее внутрь.

«Белая ночь, светлая ночь, тихо в окно шепчет одно – нет его, нет. Он ушел. Он далек», – допела Юрьева последние слова, и Катя вздрогнула. Неожиданно в этом маленьком совпадении ей почудилось зловещее предзнаменование.

В воцарившейся после отзвучавших аккордов песни тишине был отчетливо слышен шорох граммофонной иглы.

– Я… Мне нужно… то есть Валентина сказала, – она окончательно запуталась и умолкла, не зная, как объяснить суть своей просьбы.