Алексей Атеев - Дно разума

Он достал новую папиросу и прикурил ее от старой.

А ведь за эту монету кого-то кокнули, пришло ему в голову. И, скорее всего, не в первый раз. И вообще, этот серебряный кружок, похоже, разного повидал на своем веку. Негоже разбрасываться подобными вещами. Счастья не будет.

Скок нагнулся, поднял монету и стал ее разглядывать, насколько позволял сумрачный свет. Звезда… А в центре глаз. Надписи какие-то не по-русски… Интересно, что они значат?

Скоку вдруг показалось: в глазу зажглась крохотная красная точка, однако он догадался: отблеск закатного солнца. Действительно, точка тут же пропала. Скок снова сунул монету в карман и пошел спать. Он оставил входную дверь в землянку незакрытой, чтобы было посвежее, и улегся на кровать. Заснул он не сразу; лениво перебирал в памяти последние события, пока не сделал вывод, что все вроде бы идет нормально.

Как только Скок получил паспорт, он, не мешкая, отправился в отдел кадров. Встретили его без особой радости, но нотаций читать не стали. Чувствовалось, за него замолвили слово, и посему никаких бюрократических проволочек не наблюдалось. Так же безо всяких разговоров он получил место в общежитии и тотчас переехал туда. Ни он, ни мать при расставании слез не пролили, тем более что Скок обещал регулярно навещать ее.

Публика в общежитии была разной. По большей части, конечно же, молодые ребята-работяги, приехавшие в Соцгород из ближайших городков и деревень. Встречались и тертые парни, некоторые, видать, как и Скок, вернувшиеся из заключения. Юрка с первого взгляда вычислял таких, да и они понимающе смотрели на него. Однако Скок ни с кем из подобной публики не сблизился. Он знал: в общаге играют в карты, а то, что здесь пили, видел достаточно наглядно, однако пока участия в этих мероприятиях не принимал. По правде говоря, Скок сильно уставал. Помахай-ка лопатой восемь часов подряд! Поэтому, вернувшись со смены, он тут же падал на кровать. Особенно в первое время Юра спал по десять-двенадцать часов. Поест в столовой – и на боковую. И в бригаде он до сих пор особой дружбы ни с кем не завел. «Здорово» – «Здорово». Вот, пожалуй, и все общение. До сих пор его не покидало некое почти неосознанное удивление. Как это он, вор с несколькими судимостями, вкалывает в горячем цехе? Машет лопатой, слушает разговоры работяг о том, кто как провел выходной, про рыбалку, про отдых на садовом участке, про посадку картофеля… Поначалу это смешило его, потом оставляло равнодушным и, наконец, стало немного интересовать. Нельзя сказать, что работа нравилась ему. Она была действительно тяжелой. Даже тяжелее, чем на лесоповале. Там хоть свежий воздух, а здесь?.. Огонь со всех сторон! Чуть забудешься, сдвинешься с привычного места, и волосы трещат от жара. Однако за эту работу платили приличные деньги. И, главное, он свободен. Он может в любое время бросить лопату и написать заявление на расчет. Такими, или подобными им, мыслями Скок оправдывал смену ориентиров и переход в разряд «мужиков». Пока что такая жизнь его устраивала. Серебряную монетку он прицепил к кольцу, на котором имелось два ключа: ключ от комнаты в общежитии и ключ от ящичка в душевой.

Однажды при входе в общежитие он столкнулся со старым знакомым, кличка которого была Фофан. Тот щипал в бригаде Федула, потом откололся, стал работать самостоятельно, но скоро сел. По слухам, его сдал Федул, однако доказательств на этот счет не имелось. Фофан был со Скоком примерно одного возраста, но сел в первый раз. Теперь Фофан выглядел настоящим франтом. На плечи его был накинут куцый пестренький пиджачок, украшенный значком «Мастер спорта СССР». Асфальт мели расклешенные клетчатые брюки, а довершали великолепие двухцветные черно-желтые штиблеты фасона «Манхэттен».

– Здорово, Скок! – приветствовал Юру Фофан. С потного лица весело взирали наглые голубые глаза.

– Здорово.

– Слыхал про тебя. Говорят, в рабочий класс подался. В сталевары вроде…

– Ты что-то против имеешь?

– Да нет, понятно. Это я так.

– А ты чем промышляешь? – спросил Скок. – Все по карманам щипешь?

– Какое щипешь? Нынче карманка не в моде. Я сейчас по другому полю гуляю.

– По какому же?

– По шпилевому.

– Это в карты, что ли?

– Ну. Я на киче с одним битым каталой чалился, вот он меня и надрочил. Короче, я теперь сам шпилю.

– И как? На «мастера спорта» тянешь?

– На «мастера», возможно, и нет, а на перворазрядника уж точно! А может, и на «кандидата в мастера».

– И на хлеб хватает?

– Скажешь! И на хлеб, и на маслице… В натуре, не жалуюсь. – Фофан похлопал себя по карманам. – Знаешь что, Скок, давай в кабак смотаемся. Посидим, потолкуем. Я башляю.

– Я на свои привык сидеть. А ты, я смотрю, даже ботать стал как лабух.

– С кем поведешься. Ладно, пополам. Я на свои шпилевые, ты на свои пролетарские.

– Мне сегодня в ночную смену, – соврал Скок.

– До ночи еще далеко. Пивка попьем…

Они медленно шли по улице, постепенно спускаясь вниз. Фофан вцепился в Скока и никак не хотел его отпускать. Он все канючил и канючил, призывая выпить за блатную жизнь, за веселые денечки.

– Слушай, отвали! – наконец не выдержал Скок. – Надоел со своим кабаком!

«А лучше бы ты сдох, зараза!» – в сердцах подумал он.

И тут случилось донельзя странное происшествие.

Они приблизились к перекрестку. Перпендикулярно их пути проходила трамвайная линия, по которой как раз шел вагон. Внезапно Фофан бросился вперед, словно захотел боднуть трамвай. Дальше Скоку показалось, что он видит кино, и не просто видит, а сам присутствует в нем. Время замедлило ход и стало тягучим, словно резина. Фофан, не разбирая дороги, лез под самые колеса трамвая. Скок увидел расширенные от ужаса глаза вожатой, ее разинутый в вопле рот. Девушка резко повернула ручку реверса влево, заскрежетали колеса, но было уже поздно. Вагон медленно, словно нехотя, ударил Фофана по корпусу, опрокинул и смял тело, переехал его и только тогда остановился. Фонтан крови брызнул из-под днища вагона, залив мостовую. Завопили, завизжали на разные голоса многочисленные прохожие, заскрипели тормоза проезжавших мимо автомобилей.

Скок остолбенело взирал на происходящее. Толпа, напиравшая сзади, притиснула его почти к самому трамваю, но во что превратился Фофан, он не видел. Лишь неестественно вывернутая нога в роскошном башмаке торчала из-под вагона. Белая, как мел, вагоновожатая беззвучно открывала и закрывала рот.

«Как же такое может быть? Как же может?..» – мысленно повторял Скок. Только что человек шел рядом с ним, нес разную чепуху, и вдруг его не стало. Как же такое может быть?