Сергей Пономаренко - Проклятие скифов

— Так говоришь, глиняные черепки? — усмехнулся матрос, обводя недобрым взглядом Тимоху и Василия.

— А я что? Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, что они везут… — скороговоркой сказал Тимоха и от мощного удара матроса слетел с телеги, оказался на земле с подбитым глазом.

Следом за ним, по той же причине, там оказался и Василий.

Анархисты вытряхнули баулы и сразу нашли золотые вещи из скифской могилы. От такого количества золота у них разгорелись глаза, и чубатый солдат высказал мысль, что поделить его будет трудно, разве что переплавить в слитки и тогда уже по весу… Другой боец предложил: «Можно не плавить, а порубать на куски и по весу разделить». Василий, несмотря на свое бедственное положение и два подбитых глаза, начал рассказывать об уникальной исторической ценности диадемы. Матрос до конца его не дослушал, приказал сложить золотые вещи в вещевые мешки и отдал их на хранение конопатому Сеньке, а золотую диадему сунул в свою полевую сумку.

— Золото реквизировано на нужды революции, — пояснил он. — Следовало бы вас расстрелять…

— Эти вещи бесценны, и вы не имеете права их реквизировать! Они принадлежат государству! — Василий подхватился на ноги.

Уникальные находки, предел мечтаний, теперь могли исчезнуть навсегда — и для него, и для науки. Их ожидала ужасная участь быть переплавленными, распиленными, разрубленными, превратиться из произведений искусства древности в обыкновенный брусок желтого металла.

— И по какому праву вы присвоили диадему — корону скифских царей?! Вы очень рискуете — подобные вещи несут в себе проклятие, которое поражает расхитителей древних захоронений! — Василий готов был пугать чертями, лешими, привидениями, оборотнями, лишь бы вернуть скифскую корону.

— С коронами и царями у нас разговор короткий — скифы они или кто другой! А ты слишком говорливый, как я посмотрю, и смелый — мне угрожаешь! — И матрос нагайкой полоснул археолога по лицу.

Жуткая боль обожгла Василия, резанула правый глаз. Он схватился руками за лицо, и это уберегло его от нового удара нагайкой. К матросу присоединились его подчиненные, и удары стали сыпаться на Василия со всех сторон, разрывая одежду, заставив забыть обо всем, кроме боли.

Умудренный опытом Тимоха ползком забрался под телегу и спрятался за колесом. Глядя, как над «ерологом» проводят экзекуцию, он то и дело крестился в ужасном ожидании, что это не минует и его.

— Ладно, хватит.

Голос матроса проник сквозь густую пелену, застлавшую сознание Василия, которое, казалось, существовало вне тела, раздавленного и растерзанного, уже не реагирующего на боль.

Тимоху анархисты трогать не стали, а, наоборот, велели поскорее возвращаться в село — сегодня на сельском сходе будут делить землю между крестьянами. Они развернули лошадей и, весело переговариваясь, отправились в обратный путь. Лишь когда они отъехали на расстояние, с которого уже нельзя было различить ленточки на бескозырке их предводителя, Тимоха занялся окровавленным Василием, то и дело проваливавшимся в беспамятство.

— Пить… — тихо прошептал Василий, еле шевеля разбитыми в кровь губами.

— Сейчас дам водички. — Тимоха достал из-под сена солдатскую флягу с водой и напоил раненого. — Ничего, еролог, до свадьбы заживет. Это вы, городские, непривычны к такому обхождению, а мы, деревенские, и не такое видали. После шомполов проклятого германца я две недели пищу стоя принимал.

— Бандиты… уехали?

— Не бандиты они, а «энархисты». Против германца и помещиков воюют. Землю нам, крестьянам, возвращают. Не бандиты они!

— Скифские украшения… все забрали?

— Подчистую. Звыняй, еролог, но и нам торопиться надо, а то землицу поделят без меня. Баба моя, конечно, дома, но сможет ли она с землицей толком порешить? Не сможет, потому что — дура! Ей только по хозяйству и на огороде корпеть, а тут ум мужицкий нужен!

— Мне в Киев надо — отвези меня на станцию, — попросил Василий, гримасничая от нестерпимой боли, вернувшейся с прояснением сознания.

— Ну так полезай в телегу!

Тимоха помог Василию подняться — того мотало из стороны в сторону, как при морской качке, и он просто опрокинулся в телегу, не в силах даже забросить туда ноги без посторонней помощи. Тимоха, удобно уложив Василия, подогнал Вороного поближе к телу Николая и, поднатужившись, перебросил труп в телегу.

— На станцию мы не поедем — ты слишком слаб, чтобы самому уехать. Да и твоего приятеля надо похоронить, обряд справить — он, чай, христианин? — Тимоха наклонился над трупом и, нащупав под рубашкой металлический крестик, успокоился. — Попа надо звать из соседнего села на отпевание.

Василий не стал спорить — он и в самом деле очень ослаб, да и тело Николая нельзя здесь бросить.

Они тронулись в обратный путь, и Вороной, почуяв, что это дорога домой, оживился и шел бодрее, чем на станцию. Телега то и дело подпрыгивала на кочках, дребезжала, и труп Николая придвинулся вплотную к Василию, как тот ни пытался держаться от него на расстоянии. Он чувствовал сквозь одежду холод тела недавнего товарища по экспедиции. Василий был потрясен — ведь всего несколько часов назад Николай, живой и здоровый, строил планы, имел заветную мечту. И вот теперь он мертв, неподвижен, и даже выражение лица поменялось, стало хищным — рот приоткрылся, показав ряд мелких желтых зубов, а сквозь неплотно закрытые веки поблескивали белки, словно покойник исподтишка за ним подглядывал. Василию вспомнились истории-сказки про ведьм, живых мертвецов, оборотней, которые любила рассказывать его бабка, считавшая, что страх лучше всего воспитывает послушание и почитание старших. Если страха нет, то человек не сможет правильно понять Бога, вот отсюда и берутся раскольники или и того хуже — революционеры.

Благодаря этим бабушкиным сказкам или по другой причине, но послушание у Василия было в крови. Он никогда не перечил старшим по чину или возрасту, даже если знал, что они неправы. Поэтому отношения с профессором, человеком властным, себялюбивым и твердолобым, с ослиным упрямством уверенным в непогрешимости своих слов и действий, складывались наилучшим образом. В отношениях с женщинами Василий не искал любви, ему нужна была хозяйка его будущего дома, который он обязательно построит, и мать многочисленного потомства. Зарплата младшего преподавателя и постоянный рост цен в связи с войной, а затем с революциями, не позволяли ему надеяться на возможность семейного благополучия в ближайшем времени, но публичные дома он посещал лишь изредка.

Сейчас, когда он смотрел на мертвое тело приятеля, ему казалось, что покойник по какой-то причине сердится на него, словно он чего-то не сделал или сделал не так.