Марьяна Романова - Старое кладбище

– Кто такой Трофимушка? – ни жива ни мертва от ужаса, пробормотала мама. – Кот, что ли? Так давайте, унесу его, не пропадет.

– Вот добрая девочка! – обрадовалась старуха и даже немного ослабила хватку. – Забираешь, значит? Повтори, чтобы я спокойная ушла. Берешь моего Трофимушку? Берешь себе, да, да? – Дыхание старухи было смрадным, изо рта подвалом сырым несло, крысиным пометом и плесенью.

Мама готова была что угодно пообещать, лишь бы отпустила ее бабка мерзкая.

– Забираю, забираю, обещаю!

– Вот и славно! – Скрюченные пальцы разжались, и старуха закрыла глаза.

Всё так быстро произошло – мама и понять ничего не успела. Потерла, поморщившись, запястье – от старухиных цепких пальцев остались красные следы. «Синяки теперь будут. И угораздило же меня к ней припереться», – вздохнула мать. А потом подняла глаза на старуху, а та словно в сон глубокий погрузилась. Наклонилась к ней ниже – вроде бы и не дышит уже. Стоять так над старухой было неприятно и даже страшновато. Казалось, что она может выгнуться дугой, подбросить тело, вытянуть шею и укусить за горло, вырвать кусок плоти. Даже шея зачесалась от мыслей таких. Только собралась уйти, тут о Трофимушке вспомнила. Позвала тихонько: «Кыс-кыс». Да, старуха мерзкая была, но животное же не виновато, не пропадать же ему теперь, тем более обещание дано. У нее дома в сарае четыре кота обитало, и для пятого место найдется.

Но кот не отозвался, и мама решила позже вернуться.

Старуху похоронили, и вот на девятый день маму мою вдруг ночью кто-то за плечо потряс. Она спросонья решила, что это отец ее будит – осенью светает поздно, утро от ночи не отличишь, рассветный сон особенно сладок, а корову в пять утра доить надобно. Мать моя прилежностью не отличалась, частенько позволяла себе поспать, пока ее не принималась будить возмущенная родня. Отец мог и ковш воды на голову ей выплеснуть, не то чтобы за плечо трясти.

Она открыла глаза – у кровати никого нет. Посмотрела на будильник – половина третьего ночи. Ночь ясная, звездная, холодная. Померещилось, стало быть. Откинулась снова на подушку, поуютнее в одеяло, как в кокон, завернулась, только начала снова в сон проваливаться, как опять – за плечо трясут. Тут уж она рассердилась – разве же можно над спящим человеком так шутить?! Села в кровати, погрозила темноте кулаком:

– Не смешно, отстаньте от меня!

И вдруг ей ответил – голос чужой! Только прозвучал он как будто бы из ниоткуда, как будто в голове ее. Голос высокий и скрипучий, с присвистыванием, как будто бы у его обладателя с легкими большая беда. Дыхание на скрип креста могильного похоже.

– Как же мне отстать? – произнес голос. – Сама меня взяла. А взяла, так пользуйся!

– Да кто ты такой? – спросила, и сон как рукой сняло.

Странно, но она почти не испугалась – не поняла ничего спросонья. Бывали у нее такие виденья, когда температурила или просто уставала сильно, случались тягучие многоуровневые сны, похожие на лабиринты с притаившимся Минотавром. Не выкарабкаться из такого сна, как ни старайся – порой кажется, что вернулась в реальность, а потом глядишь, а стены плывут, раздвигаются, а за ними другие какие-то миры, и сон длится, бесконечный, как сам ад.

– Трофимушка я, – проскрипел голос. – Сама сказала: «Забираю, позабочусь…» За язык, чай, никто не тянул. А взяла, так пользуйся! Взяла, так пользуйся!

– Ты кто?

– Узнаешь, – рассмеялся голос. – А не будешь пользоваться, гнить начнешь, изнутри сгною тебя, хворью лютой по жилам твоим течь буду.

– Да чего тебе надо? – Мать неожиданно успокоилась, почти уверенная, что всего лишь видит странный сон.

– Взяла, так пользуйся! – гнул свое невидимый Трофимушка. – Бес я. При старой жил. Ей меня вот также передали. Хорошо со старухой мне жилось, лютая она была. Последние годы, правда, силы не те, и всё каялась – слушать мерзко было. А ты молодая, с тобой мне будет хорошо. Кровью меня кормить станешь.

– Какой еще кровью? Что ты несешь?

– Корми меня кровью. Хочешь, отца твоего изведем, а то поколачивает тебя. – Трофимушка неприятно скрипуче хихикнул. – Хочешь – соседа. Мне разницы нет, была бы кровушка.

– Ладно, дай поспать, утром поговорим. – Мама потеряла интерес к сюжету сна. Да и голова от противного голоса заболела, как будто бы кто-то изнутри молотком в виски бил.

Как ни странно, Трофимушка послушно умолк, и она наконец провалилась в сон, да такой крепкий, что утром ее добудились едва. А когда в хлев пошла, под вымя коровье ведро поставила, несколько раз зажмурилась, чтобы прямо там, в сене и навозе не уснуть, снова голос знакомый услышала:

– Ну что, надумала? Чьей кровью кормить меня будешь? Взяла, так пользуйся!

Тут уже маме ясно стало, что не сон это. Помешательство какое-то, и не расскажешь никому. А голос ее с той минуты мучить принялся, поминутно в голове у нее звучал. И как будто бы сил жизненных лишалась она с каждым словом беса. Хотя оригинальностью бес не отличался, только все твердил: «Взяла, так пользуйся!»

Неделя так прошла – мать от усталости шатало, сон потеряла, почернела и похудела. Однажды в сердцах пошла в сарай, заперлась да гуся поймала, самого белого и жирного выбрала. Прижала его к чурбану и одним ударом топора голову отсекла. А потом, пытаясь удержать трепещущее, бьющееся в судорогах тело, кровь вокруг себя разбрызгивала, крича: «На! На! Хотел крови? Вот тебе кровь! Вот, получай, отвяжись только!» Кричала, кричала, да без памяти и свалилась.

В тот день Трофимушка от нее ненадолго отвязался, и ей удалось несколько часов поспать. Правда, родители ее чуть не прибили за гуся. Но ей было все равно, лишь бы отвязаться от гостя незваного, скрипучий голос страшнее даже отцовского гнева.

Так бы и извел ее бес Трофимушка, только вот везение – поехали они однажды всей семьей на рынок в город и там встретили беловолосого пасечника из соседнего села. Были они шапочно знакомы, но не общались никогда, едва парой слов перекинулись. И вот на рынке он ухватил отца матери за рукав и сказал, покачав головою: «А вы знаете, что в девке вашей бес сидит? Хотите изгнать помогу?» Но отец сначала отмахнулся, грубо довольно, ну а как еще он должен был реагировать? Но потом жена его, бабка моя родная, которую я и не застал в живых, знал только по маминым скудным рассказам, уговорила: давай, мол, покажем дочку, ну что мы теряем? Смотри, девка молодая, тает же на глазах, а помнишь гуся несчастного? Дед помнил: вошел в сарай, а там всё в крови, и дочь в беспамятстве над обезглавленным телом птицы лежит. Такое трудно забыть, даже если специально постараться. И вот привели мою маму к пасечнику, тот с ней в доме заперся и наказал никому не входить, что бы ни случилось. Родители девушки на крылечко сели и стали ждать.