Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

Берита уже несколько раз подумывала, не напустить ли на Кору красных муравьев втихомолку. Но жалко было мёда, растёртого с ягодами, да и лечить дурную соседку потом снова ей. И Беру стоит и смотрит, развесив тяжелые ветки. Нельзя по злобе, а то Большая Матерь отберёт дар видеть болезни.

Она подошла к кусту малинника, вытащила скамеечку.

— Пойдём, соседка.

За хижиной было тихо и жарко, гудели пчёлы над вислыми колокольчиками, ныряли внутрь и выползали жёлтые от пыльцы. Ходила по краешку плетня длинная сороконожка, переливаясь, как коричневая вода, иногда замирала и поднимала плоскую голову, шевеля бахромой усиков. Спугнув голенастых цыплят, Берита поставила скамеечку на песок. Подкатила белый от старости чурбак и села на него, расправляя юбку.

— Садись. Расскажи.

Кора устроилась на скамейке, отодвинулась от гудящих пчёл. Скривила худое лицо в мелких морщинах, пальцами стала мять край длинной юбки.

— Всё у меня болит, Берита, всё болит. Ночью проснусь, глаза открою и будто я уже давно в чёрных тучах, будто и не вернусь никогда в утренний свет. Ноги крутит и крутит, руки, как в день натружу, так и ломит.

— Так тебе мази дать?

— Нет, соседка.

Берита молчала. И Кора сидела молча, только пальцы перебирали подол. Жужжали пчёлы, торопясь, — скоро пойдут дожди и мокрые цветы сгниют, стоя по горло в воде.

— Помру я скоро…

— Тебе того не знать.

Кора вскинула голову, задрожала губами, пытаясь улыбнуться.

— Конечно, не знать. Ты знаешь, а мы просто живём. Но вот тут, — она отпустила край юбки и приложила руку к низкам коричневых бус, — ноет всё и ноет. Прошла моя жизнь, Берита. Нет мужа, и дом пустой. Только внуки поселят в нем свет, а мои детки… Ты знаешь сама.

Берита промолчала. Смотрела маленькими глазами на соседку и видела — не врёт, страдает. Вот так скакала, как глупая белка, и будто лесные птицы разнесли по зернышку её жизнь. Почему так бывает? Берита помнила её молодухой. Худая была, вёрткая, глазами стреляла и всё бегала на реку, когда там затевали песни с играми. А у мужа рука была тяжёлая, и прутья всегда мокли в деревянном корыте. Но день похлопочет Кора во дворе, потирая битую спину и, слышно, снова визжит на берегу, веселится…

— Ты умная. Хотела я быть хорошей женой, да не вышло. Может, я буду хорошей бабкой, а, Берита?

— Для того нет у меня травы.

— Зато для другого есть.

Кора наклонилась вперёд, упираясь руками в колени. Зашептала:

— Дай мне, соседка, травку, чтоб Оннали приглянулся мой старший, а? Мать её в ласке держит. Коли девочка захочет, то и мать согласится, а в срок свадьбу сыграем.

— Вот как? — Берита посмотрела с удивлением, вроде как тихий цветок колокольчика вдруг раскрыл лепестки и за руку укусил.

— В твоей голове ума, что у старой курицы! А если отдадут Оннали за другого, а будет она по твоему Корути сохнуть? Ты сама счастья не видала, так и ей хочешь жизнь сломить?

— Не отдадут! Уж Онна за детей своих горло сгрызет. Всё сделает, как дочка схочет.

— Да. И отдаст дочь за бездельника. То-то рад будет Меру.

Кора, откидываясь, выпятила плоскую грудь и фыркнула.

— Бездельник? Зато самый красивый!

Берита махнула рукой, прогоняя подросшего цыпленка. Тот, путаясь в голенастых ногах, отбежал, пища недовольно. Кора была в своем праве. По обычаю лучшие мужья — сильные и ловкие, но и статные. И если не дал Большой Охотник ума, то стать всё равно ценилась. Бездельник Корути, наглец и лентяй, был красив, как луговой бычок, гибкий, сильный. Не будет счастья жене его, но будут красивые дети. Большая Матерь любит здоровых детей, это сказано в Законах племени. А девочке Онны и так счастья обычного не суждено, не такая, как все. Слишком много думает, слишком часто убегает одна в лес.

Кора заёрзала, открыла рот, собираясь ещё сказать, но знахарка выставила руку, сложив толстые пальцы в знаке ожидания. И та затихла, не отлепляя взгляда от широкого лица в тёмных складках.

… Да и кто такая Берита чужую дочь защищать? Это вождь пусть о племени думает, а её дело — помогать тому, кто о помощи просит. Кора пришла вот просить. А гордая Онна ни разу не пришла за советом. Но помочь Коре — значит изменить судьбу Онны и её дочери. Надо подумать ещё.

— Хотеть-то пробовала? — спросила у Коры. Та опустила голову, краска залила сухие щеки.

— Не умею уже.

— Эх ты. Разнесла душу по пустякам, — упрекнула соседку без злобы, по обязанности лекаря.

Кора недолго стыдилась. Уж такая она была всю жизнь. Подхватила руками скамеечку, вместе с ней подъехала по вытоптанной земле поближе к сидящей Берите. Схватила её руку и, сжимая и разжимая колючие пальцы, зашептала в лицо:

— Если поможешь, я заплачу. Как следует. Дожди не завтра, мужчины в лес еще пойдут. И мы с тобой успеем, в лес…

— И что?

— Тебе скажу, где схрон. Ты первая сходишь. Посмотришь. А потом скажешь, сама нашла. Мененес подарит тебе поросенка, Берита. А?

Руки старухи помертвели, и она перестала чувствовать хватку сухих пальцев Коры.

— Ты нашла схрон?

— Нашла.

— Обычный?

— В том и дело, соседка. Про обычный я б сразу побежала к советнику, мне поросёнок тоже не лишний. Но веришь, я сразу о тебе. Думаю, вот моя сердечная соседка, ей нужно. Редкий нашла.

— Далеко?

— А поможешь мне?

Берита стряхнула руку Коры со своего колена. В голове всё кружилось, как листья на реке. И за лицом надо следить, в голове у Коры солома, но глаз ровно жало.

— Кора… Ты пока иди. Что-то у меня спина разболелась. А дел много. Иди домой, тебе ещё лепёшки печь, сыновья голодные придут. Иди.

Встав, соседка продолжала смотреть в старухино лицо, жадно, будто воду пила.

— А как?…

— Иди, Кора. Я с Беру буду говорить.

— Иду, иду, — заторопилась, отодвинула скамеечку, пошла на передний двор, оглядываясь, прижимая к животу мешочек с зерном. Берита шла поодаль, чтоб та не говорила с ней о секретном.

Когда Кора уже откидывала петлю на калитке, окликнула её:

— Ты пеки лепёшки. Сегодня. Да крышу посмотри, ведь зальёт вас, всё дырявое.

— Хорошо, соседка.

— А завтра приходи, к полудню. Поговорим.

И отвернулась, чтоб не видеть, как заблестели чёрные глаза Коры.

Глава 15

Разбитая раковина

Ладе снилось: зеркало тёмной воды тихо покачивается у самой кровати, трогая край простыни. Смотреть нужно в потолок, потому что в воду — страшно. Но уже к боку подбирается холод, простыня свесилась языком и намокла, вода по ней лезет всё выше длинным пятном. Можно смотреть вверх, где на белом чиркают тени, но холод воды всё ближе и — никуда не уйдёт. Придётся сесть, опустить ноги в тёмное зеркало, под которым неизвестность. Идти через разжиженный ночной воздух комнаты к белым дверям, поводя руками перед собой, и что там коснётся бедра под водой: утонувшая салфетка или что-то живое, что вода принесла в себе?