Денис Шулепов - Индиго

— Я пока не придумал для тебя смерть. Друзья твои тебя не хватятся, они знают твой долбаный блядский характер, верно читаю мысли? Мобилу твою я отключил. Оригинальный знак, что ты занят шмарой… так ведь ты девушек называешь, а? Шмары? Не было раньше таких слов…

Валентин опечаленно потряс локонами парика. Затушил окурок о лодыжку Третьего Из Списка и закурил новую сигарету. Некоторое время задумчиво наблюдал за окаменевшим лицом (с его лба обильной росой стекал пот) и замершим туловом (напряжение вольтами гудело по нервам в скованном теле, в каждом квадратном сантиметре тела, создавая эмоциональный накал в спертом воздухе спальни) Вадика. Спертый воздух? Валентин принюхался. Фу, какая гадость.

— Смотри, не обделайся от натуги, когда будешь пытаться рвать верёвку, — заметил, морща нос, Валентин, и выпустил тонкую струйку дыма en face жертвы.

И тут у Валентина появилась жалость к молодому человеку. Откуда взялась? Не потому ли, что все убийства совершались им быстро, без раздумий?

– Не раскисай! — услышал он внутренний голос… и в то же время голос принадлежал бедной крестьянке… и…

«И Богу». — Взявшаяся мысль о Боге сбила Валентина с догадки, сравнимой со словом, вертящимся на языке, но не слетающим

слово не воробей, вылетит — убей

с уст, с догадки о причине сопровождения его по жизни бесплотным образом крестьянки. Мысль была близка (но могла ли она что-то изменить?).

Мысль упущена.

Валентин досадно поморщился. Не только мучить — убивать Валентину расхотелось.

«Не дури, Валёк!» — сказал себе он.

Легко сказать. Легко ли убить жертву, которая смотрит тебе в глаза, и взгляд её полон мольбы о пощаде?

«Так залепи ему глаза».

«Тогда проще было просто зарезать бедолагу в машине».

«И чего ж ты хочешь? Зачем молил Пречистую Деву, зачем Бога молил, чтоб они дали тебе возможность «свободного художника»?»

«Не знаю».

«Какой из тебя антисвятой, если ты не можешь хладнокровно выполнить свою задачу? Не можешь преодолеть испытание, самим выбранное?»

«Я всё сделаю».

«Хорош трепаться!»

Валентин очнулся от внутреннего диалога, от неприятного внутреннего диалога, и неприятие передалось к отношению «жертва — хищник». Сантиментам здесь не место! Третьего Из Списка ждёт смерть. С муками или без них, но определенно — смерть. И пора, пора с этим кончать! 

50

Из дневника:

Я впервые подумал (пусть и на секунду, но подумал) о себе, как об убийце. Заурядном убийце. Обидно… обидно, зная, какая цель (Сила) движет мной, но в глазах общественности я таким заурядным и являюсь (при условии, что меня умудрятся поймать с поличным… но и в таком раскладе, что это даст?) — неизвестным убийцей, не маньяком.

Вряд ли даже Шерлок Холмс сопоставит мои преступления в единый акт.

Неужели я стал тяготеть к славе Чикотило (причём, что Чикотило такой известности не жаждал, не желал)? Нет, нет!!!!! На меня просто напало безумие, просто я не был готов к убийству через причинение мук. Так я больше не поступлю! Не могу так.

Мне осталось немного.

Ещё немного мести.

А потом… суп с котом и пироги с котятами. 

51

Кузьму выпустили из-под стражи накануне празднования дня рождения, эту часть сделки Иван Демьяныч выполнил без труда: шаг в получении доверия. Иначе как? Девица просто-напросто не станет выполнять обещанного, если не увидит увальня-кузнеца. Приставленный к Кузьме урядник следовал за ним в пяти-шести шагах, амуницию его составляли два пистолета, один из которых заткнут за пояс, другой кочует из руки в руку. Руки урядника, не привыкшие к пистолету, то и дело потели на такой жаре, и урядник утомился вытирать их насухо о рукава.

Валя ожидала любимого у озерца, вырытого несколько лет назад по прихоти Демьяна Евсеевича (в озере разводили осетров, которых самолично удил забавы ради сам глава семьи), в полукилометре от усадьбы. Место тихое, даже дикое: Демьян Евсеевич редко кому позволял заходить в свой любимый заповедный уголок. Озерцо сверкало в центре поляны, полной пестротой луговых цветов, окаймляясь двумя рядами искусственно высаженных ясеней. Пустоту барского заповедника заполняли облюбовавшие озерцо дикие утки и дрозды, терявшиеся в деревьях. Утки шумно поднялись в небо, кряканьем перекрыв дроздовую трель, когда Валя, завидев знакомую фигуру, крикнула:

— Кузьма! — и бросилась ему навстречу.

Влюблённые обнялись и долго не разнимали объятий, не молвя ни слова. Урядник деликатно прокряхтел в кулак, напоминая о своём присутствии. Кузьма недобро сверкнул на него глазами, мол, чем мы тебе, иуда, мешаем, что ты кряхтишь? Урядник стушевался.

— Мы посидим у воды. Вдвоём, — сказал ему Кузьма. — Побудь тут… пожалуйста! Я ведь не сбегу. Куда бежать?

— Не велено, — буркнул недовольный своим заданием урядник.

— Да будь же ты человеком! — в сердцах сказал Кузьма.

— Миленький, просим тебя! — подхватила слова друга Валя.

— Ладно, что уж там… — быстро сдался урядник. — Ступайте.

Влюблённые поблагодарили человека и сели у пологого берега озерца. После расспросов друг о друге и ложных (но таких необходимых сейчас) заверений, что с ними не всё так плохо, как ожидалось, Кузьма спросил:

— Как в деревне?

Валя рассказала без утайки. Кузьма спрятал лицо в своих огромных ладонях; он считал себя виноватым во всех несчастиях.

— Лучше б я его тогда убил!

— Родненький, он бы убил тебя быстрее, — заметила Валя и додумала про себя: «И занялся бы мною!»

— Я должен был попытаться, — не унимался Кузьма.

Валя отняла его руки от лица, приложила свои и повернула голову к себе. Кузьма посмотрел на любимую, глаза кузнеца краснели от удерживаемых слёз.

— Ты не можешь взять на себя такой грех! — сказала она.

— Валюша, за тебя я могу чёрту рога обломать.

— Поклянись, Кузьма, поклянись, что никогда не убьёшь никого, что бы ни случилось! Поклянись! — Валя отчаянно тряхнула его голову.

— Почему? — Кузьма взял её руки за запястья. — Почему ты берёшь с меня такую клятву?

— Потому что люблю тебя! А убив, ты погубишь себя… и погубишь деревню.

— Боже!.. — Кузьма склонил чело в глубокой кручине, две крупные слезы капнули на пыльную штанину. Валя прижала голову кузнеца к груди, дав волю безвольным слезам своим. Кузьма обхватил девушку за талию и так скорбной статуей они долго сидели в неудобных позах.