Октав Мирбо - Сад мучений

Но я понял, что Кларе не нравятся эти легкие и грубые насмешки и счел более благоразумным смягчить их, не желая ни причинять ей рану в ее страстном культе природы, ни падать в ее глазах. Несколько раз я заметил, что она слушает меня с томительным удивлением.

– Почему вы так веселы? – спросила она. – Мне не нравится, когда так радуются, мой дорогой… Это оскорбляет меня… Когда бываешь весел, в это время не любишь… Любовь – серьезная, печальная и глубокая вещь.

Впрочем, это не мешало ей разражаться смехом по поводу всего или безо всякого повода…

Это-то сильно одобрило меня привести в исполнение одну мистификацию, а именно следующую.

Между рекомендательными письмами, вывезенными мною из Парижа, было письмо к известному сэру Оскару Тервику, который, кроме других, научных титулов, был в Коломбо президентом “Association оf the tropical embruology and of the britich entomology». В отеле, где я остановился, я узнал на самом деле, что сэр Оскар Тервик был замечательным человеком, автором известных трудов, – одним словом, великим ученым. Я решил посетить его. Подобный визит более не мог быть для меня опасным, а потом для меня не было оскорбительным познакомиться, соприкоснуться с настоящим эмбриологом. Он жил далеко, в предместье, по имени Кольпетти, которое было, так сказать, Пасси для Коломбо. Здесь, посреди густых садов, украшенных неизбежным кокосовым деревом, в обширных и странных виллах, живут богатые коммерсанты, и почетные чиновники города. Клара пожелала сопровождать меня. Она ждала меня в карете недалеко от дома ученого на небольшой площади, осененной огромными деревьями.

Сэр Оскар Тервик принял меня вежливо, не более.

Это был очень длинный, очень худой, очень сухой человек, с совершенно красным лицом, с белой бородой; опускавшейся до пояса и квадратно подстриженной, как хвост пони. Он носил широкие панталоны из желтого шелка, и его волосатая грудь была покрыта какой-то шалью из светлой шерсти. Он важно прочитал поданное мною письмо и, искоса оглядев меня с недоверием, – недоверием ко мне или к себе? – он спросил меня на скверном французском языке:

– Вы… эмбриолог?

Я утвердительно кивнул головок.

– All гight! – закудахтал он.

И с таким жестом, как будто бы вытаскивает сеть из моря, он продолжал:

– Вы… эмбриолог? Уеs… Вы… вот так… в море… fish… fish… little fish?

– Little fich… imenno… 1ittle fich… – подтвердил я, повторяя подражательный жест ученого. – В море?

– Yes! Yes!

– Очень интересно! Очень красиво, очень любопытно! Yes!

Продолжая такой жаргонный разговор и продолжая вдвоем тащить «в море» наши химерические сети, замечательный ученый подвел меня к бамбуковому консолю, на котором стояли три алебастровых бюста, увенчанных искусственными лотосами. Поочередно показывая на них пальцем, он представлял мне их таким серьезным и смешным тоном, что я готов был расхохотаться.

– Мистер Дарвин! Очень великий натуралист… очень, очень великий! Yes.

Я отвесил глубокий поклон.

– Мистер Геккель! Очень великий натуралист… Не такой, как он, нет!.. Но очень великий!.. Мистер Геккель здесь… вот так… он… в море… little fish…

Я поклонился опять. И еще более громким голосом, положив красную, как краб, руку на третий бюст, он крикнул:

– Мистер Коклин!.. Очень великий натуралист… из музея… как говорится?.. из музея Гревэна… Yes! Гревэна!.. Очень хорошо!.. Очень любопытно!..

– Очень интересно! – заключил я.

– Yes!..

После этого он отпустил меня.

Я передал Кларе со всеми подробностями и мимикой этот странный разговор… Она хохотала, как сумасшедшая.

– О, ребенок! ребенок… ребенок! Как вы смешны, милый мой!..

Это был единственный научный эпизод изо всей моей миссии. И тогда-то я понял, что такое эмбриология!

На другой день утром, после дикой любовной ночи, мы опять вышли в море, по дороге к Китаю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

– Почему же вы еще не говорите со мной о вашей дорогой Анни? Вы не сообщили еще ей о моем приезде сюда? Сегодня она не придет? Она все еще также красива?

– Как, вы не знаете? Но Анни умерла, мой дорогой!

– Умерла? – воскликнул я. – Это невозможно! Вы смеетесь надо мной?

Я смотрел на Клару. Божественно-спокойная, красивая, почти голая в прозрачной тунике из желтого шелка, она небрежно лежала на тигровой шкуре. Ее голова покоилась между подушками, а ее руки, унизанные кольцами, играли длинной прядью ее распущенных волос. Лаосская собака, с рыжей шерстью, спала около нее, положив морду на ее бедро, а одну лапу на грудь.

– Как? – заговорила Клара. – Вы её знали? Как это смешно!

И, продолжая улыбаться, с движениями гибкого зверя, она объяснила мне:

– Это было нечто ужасное, милый! Анни умерла от проказы… от той ужасной проказы, которую зовут слоновой болезнью… Здесь все ужасно… любовь, болезнь… смерть… и цветы! Уверяю вас, я никогда, никогда так не плакала. Я так любила ее. А она была так красива, так странно красива!

Она прибавила с долгим и милым вздохом:

– Никогда уже больше мы не узнаем такого резкого вкуса ее поцелуев. Большое несчастье.

– Значит… это правда? – пробормотал я. – Но как это случилось?

– Не знаю… Здесь столько тайны. Так много невероятного. Мы часто вдвоем ходили с ней на реку. Надо вам сказать, что там на одном цветочном судне, тогда была баядерка из Бенареса, обворожительное создание, милая, посвященная священниками в некоторые проклятые тайны культа древних брахминов. Может быть, именно это и было причиной или что другое… Раз, ночью, когда мы возвращались с реки, Анни жаловалась на очень сильную боль в голове и в груди. На другой день все ее тело было покрыто маленькими красными пятнышками. Ее кожа, розовее и тоньше цветка алтея, огрубела, утолщилась, вздулась, приняла серо-пепельный оттенок, поднялась от толстых опухолей, от ужасных нарывов. Это было нечто ужасное. И болезнь, сначала охватившая ноги, захватила бедра, живот, грудь, лицо. О, ее лицо, ее лицо!

Представьте себе огромный мешок, отвратительный бурдюк, совершенно серый, сочащийся темной кровью, свешивавшийся и качающийся при малейшем движении больной. От ее глаз – ее глаз, дорогой мой, – была видна только тоненькая красноватая и слезящаяся щелочка. Я все еще задаю себе вопрос – возможно ли это?

Она перебирала пальцами золотую прядь волос. При одном движении лапа спавшей собаки, скользнув по щелку, совсем открыла полушарие груди, выставившей свой сосок, розовый, как еще молодой цветок.

– Да, я часто еще задаю себе вопрос, не брежу ли я, – сказала она.

– Клара, Клара! – умолял я, потерявшись от ужаса, – не говори мне ничего больше. Я хотел бы, чтобы образ нашей божественной Анни остался в моей памяти неприкосновенным. Как же я теперь удалю из своих мыслей этот кошмар? Ах! Не говорите ничего больше или рассказывайте мне об Анни, когда она была так прекрасна… когда она была слишком прекрасна!