Кларк Смит - Затерянные миры

В наступившей тишине слышались только слабые стоны Обексы, обезумевшей от боли и страха. Затем в душе Зотуллы, разрывающейся от этих стонов, снова зазвучал холодный ужасающий голос Тасайдона:

— Будь свободен, ибо тебе нечего здесь больше делать.

И дух Зотуллы вышел из идола Тасайдона и нашел в небесах свободу небытия и забвения.

Но для Намирры еще не все кончилось. Его безумная, обуреваемая гордыней душа освободилась из тела Зотуллы и вернулась, хотя это не входило в планы чародея, в собственное тело, лежащее на полу комнаты, предназначенной для дьявольских ритуалов и запретных переселений душ. Там Намирра пришел в чувство в страшном смущении, к тому же частично потеряв память, ибо из-за богохульства на нем лежало теперь проклятие Тасайдона.

Он не понимал ничего, кроме злобной неумолимой жажды мести, но и сама причина мести, и ее объект стали теперь лишь призрачными тенями. Но все еще побуждаемый тайным духом, он встал, и, опоясавшись заколдованным мечом с рукоятью, покрытой руническими сапфирами и опалами, спустился по ступеням и подошел к алтарю Тасайдона, где вооруженная статуя стояла бесстрастно, как и прежде, держа булаву в правой руке. Рядом с ней на алтаре лежали две жертвы.

Вуаль колдовской тьмы окутывала Намирру, который не видел чудовища с медленно остывающими копытами и не слышал стонов все еще живой Обексы. Его глаза были прикованы к бриллиантовому зеркалу, которое держали в бронзовых когтях василиски за алтарем. В нем он увидел лицо, которое уже не принадлежало ему. Глаза были замутнены, мозг опутан паутиной обмана, и он принял свое отражение за императора Зотуллу. Ненасытная, словно адское пламя, месть его снова возгорелась. Он поднял заколдованный меч и начал рубить отражение. Временами ему казалось, что он — Зотулла, борющийся с магом, а иногда, в своем безумии, он был Намиррой, рубящим императора, а потом снова, став неизвестно кем, он крушил безымянного врага. И скоро волшебный клинок, хотя и укрепленный могущественными заклинаниями, сломался у рукояти, но противник Намирры оставался цел и невредим. Тогда, выкрикнув полузабытые руны особо страшного проклятия, обезумев от своего беспамятства, он начал бить тяжелой рукояткой меча по стеклу, пока рунические сапфиры и опалы не раскололись и не упали к его ногам бесполезными стекляшками.

Обекса, умирая на алтаре, видела, как Намирра бьется со своим отражением, и это зрелище вызвало у нее безумный хохот, звучащий как звон колоколов из треснутого стекла. Перекрывая ее хохот, заглушая проклятья Намирры, возник, словно грохот бури, гром копыт скакунов Тамогоргоса, возвращающихся в космос из Ксилака через Уммаос, чтобы растоптать дворец, который они прежде пропустили.

СМЕРТЬ ИЛАЛОТЫ

Черный Повелитель зла, создатель хаоса!

Как рек твой пророк, ты колдунам

После смерти новую силу даруешь.

И ведьмы запретную жизнь обретают,

Превращаясь в ламий,

Творя ужасное колдовство и плетя паутину иллюзий.

И восстают погребенные трупы,

И светится в зловонных подвалах

Запретная любовь.

Тебе жертвы приносят вампиры, кровь изрыгая,

И погребальные урны ею полны,

И плавают в ней саркофаги.

Как издревле было заведено в Тасууне, похороны Илалоты, фрейлины вдовствующей королевы Ксантличи, скорее напоминали веселую свадьбу. В течение трех дней в королевском дворце в Мираабе в зале для празднеств стоял ее гроб, устланный цветастыми восточными шелками. И три дня она лежала, обряженная в праздничные одежды, под усыпанным розами балдахином, подходившем скорее для супружеского, чем для смертного ложа. Рядом с ней с раннего утра до сумерек, с прохладного вечера до знойного рассвета беспрерывно бушевали шумные волны похоронного празднества. Вельможи, сановники, стражи, повара, астрологи, евнухи и все придворные дамы, фрейлины и рабыни Ксантличи принимали участие в этой пышной оргии, вполне достойной, как все считали, покойной фрейлины. Пирующие распевали любовные баллады и непристойные песенки, танцоры кружились в захватывающем дух безумном танце под похотливые стоны неутомимых лютней. Вино рекой лилось из огромных амфор, над столами клубился пар от щедро сдобренных приправами блюд, холмами возвышающихся на огромных подносах. За Илалоту поднимали тосты, и ткань ее погребального ложа пестрела винными пятнами. Повсюду вокруг нее беспорядочно лежали те, кто не устоял перед усыпляющим воздействием обильных возлияний. Покоясь в розовой тени на катафалке с полуприкрытыми глазами и чуть приоткрытыми губами, она скорее напоминала спящую царицу, которая беспристрастно правит живыми и умершими. Это замечали все. Пораженные ее величественным видом и красотой, пирующие говорили, что она скорее ждет поцелуя возлюбленного, чем могильных червей.

На третий вечер, когда погасли бронзовые лампы и ритуальное празднество подошло к концу, ко двору вернулся лорд Тулос, признанный любовник Ксантличи, который неделей ранее уехал в свои владения к западной границе и ничего не знал о смерти Илалоты. Все еще в неведении, он вошел в зал в тот час, когда буйство празднества поутихло и павшие, кто от вина, кто от усталости, превзошли числом тех, кто еще танцевал, пил и смеялся.

Он без удивления оглядел растерзанный зал, ибо такие сцены были знакомы ему с детства. Потом, увидев гроб, он с некоторым испугом узнал покойницу. Много знатных женщины Мирааба перебывало в объятиях лорда, но Илалота влекла его больше всех и имела на него необычайно сильное влияние. И, как поговаривали, она сильнее, чем остальные, страдала от того, что он ее бросил. Месяц назад он променял ее на Ксантличу, которая оказывала Тулосу недвусмысленные знаки внимания. Возможно, Тулос оставил Илалоту не без сожаления: роль любовника королевы, дающая определенные выгоды и не всегда неприятная, вместе с тем была достаточно опасной. Ксантлича, по слухам, избавилась от короля Арчейна с помощью найденного в заброшенной гробнице флакона с неощутимым на вкус ядом, имеющим необычайную силу благодаря искусству древних чародеев. После смерти короля она сменила множество любовников, и тех, кому не удавалось ей угодить, неизбежно постигала участь не менее жестокая, чем судьба Арчейна. Она была капризна, нетерпелива и требовала исключительной верности, что подчас утомляло Тулоса. И он, улаживая срочные дела в своем отдаленном поместье, радовался возможности провести неделю вне двора.

Теперь, стоя перед покойницей, Тулос забыл о королеве и вспомнил овеянные ароматом жасмина сладостные летние ночи, когда он наслаждался белой прелестью Илалоты. Ему, так же как и всем, не верилось в ее смерть: она лежала, как живая, словно приняла тот самый вид, который притворно напускала на себя, когда они бывали вместе. Потакая его прихотям, она притворялась вялой и безжизненной, словно под чарами сна или смерти, и в такие минуты он жадно любил ее, не боясь той дикой страсти, с которой в другое время она отдавалась его ласкам.