Генри Джеймс - Поворот винта

— Послушайте, дорогая, — очаровательно начал он, — скажите, пожалуйста, когда же все-таки я вернусь в школу?

На бумаге эта фраза кажется довольно безобидной, особенно произнесенная нежным, тоненьким голоском и небрежным тоном, каким он говорил, бросая интонации, словно розы, со всеми собеседниками, а особенно с вечной своей гувернанткой. В этих интонациях было что-то такое, отчего собеседник всегда «попадался»; попалась и я, и притом настолько основательно, что сразу остановилась как вкопанная, словно одно из деревьев парка упало мне поперек дороги. И тут же между нами возникло нечто новое; он прекрасно понимал, что я это чувствую, хотя оставался таким же простодушным и обаятельным, как и всегда. Я не сразу нашла ответ и поняла, что он видит в этом свое преимущество. Я так замешкалась в поисках нужных слов, что у него хватило времени спустя минуту улыбнуться своей искательной и все же неопределенной улыбкой и сказать:

— Знаете ли, моя дорогая, быть всегда с дамой для мальчика…

В разговоре со мной слова «моя дорогая» не сходили у него с языка, и ничто не могло бы выразить точнее тот оттенок чувства, который мне хотелось внушить моим воспитанникам, чем ласковая фамильярность этих слов. Они были так непринужденно почтительны.

Но как остро я почувствовала, что сейчас должна выбирать выражения особенно осторожно! Помню, я постаралась засмеяться, чтобы выиграть время, и подметила на этом прекрасном лице, какое впечатление произвел на мальчика мой странный, отталкивающий вид!

— И всегда с одной и той же дамой? — спросила я. Он даже не поморщился и не сморгнул. В сущности, между нами все стало ясно, все раскрылось.

— Да, конечно, она самая настоящая леди, но в конце концов ведь я же мальчик, как вы не понимаете… который… ну, растет, что ли.

Минуту я постояла с ним и ласково ответила:

— Да, ты растешь.

Но какой беспомощной я себя чувствовала! До сего дня у меня осталась убийственная мысль, что он, видимо, понимал это и забавлялся этим.

— И ведь вы не можете сказать, что я плохо себя вел, правда?

Я положила руку ему на плечо — я чувствовала, что лучше было бы идти дальше, но не в силах была сделать ни шагу.

— Нет, Майлс, этого я не могу сказать.

— Кроме, знаете ли, той одной ночи!..

— Той одной ночи? — Я не могла смотреть на него так же прямо, как он смотрел на меня.

— Ну да, когда я сошел вниз и вышел из дома.

— Ax, да. Но я не помню, зачем ты это сделал.

— Не помните? — Он говорил с милой капризностью ребяческого упрека. — Да для того, чтобы показать вам, что я могу быть и таким.

— Да, разумеется!

— Я и теперь могу.

Я подумала, что мне, быть может, удастся сохранить самообладание.

— Разумеется. Но ты этого не сделаешь.

— Да, то уже не повторится больше. То были сущие пустяки.

— То были пустяки, — сказала я. — Однако нам пора в церковь.

Взяв меня под руку, он двинулся со мной дальше.

— Так когда же я вернусь в школу? Я обдумывала свой ответ с самым авторитетным видом.

— Тебе было хорошо в школе?

Он слегка призадумался.

— Мне везде неплохо.

— Ну, что ж, если тебе и здесь неплохо… — произнесла я дрожащим голосом.

— Да, но это еще не все! Конечно, вы очень много всего знаете…

— Но ты намекаешь, что и сам знаешь, пожалуй, не меньше? — отважилась я заметить, когда он замолчал.

— И половины того не знаю, что хотел бы знать, — честно сознался Майлс.

— Но дело не только в этом.

— В чем же тогда?

— Ну… я хочу видеть жизнь.

— Понимаю, понимаю…

Мы дошли до места, откуда видны были церковь и люди на пути туда, в том числе несколько слуг из усадьбы, которые толпились у входа, ожидая нас. Я прибавила шагу; мне хотелось уже быть в церкви, прежде чем разговор между нами зайдет дальше; я жаждала того часа, когда ему придется молчать, и мечтала о тихом сумраке церковной скамьи и о почти духовной поддержке подушечки, на которой можно будет преклонить колени. Мне казалось, что я прямо-таки бегу от смятения, в которое он вот-вот ввергнет меня; но он меня опередил, когда, перед самым входом на церковный двор, вдруг бросил:

— Мне нужно быть с такими, как я!

Это буквально заставило меня рвануться вперед.

— Таких, как ты, немного, Майлс! — И я засмеялась. — Разве только милая малютка Флора!

— Вы и в самом деле равняете меня с маленькой девочкой?

Тут я ощутила, что позиция моя слаба.

— А разве ты не любишь нашу милую Флору?

— Если бы я ее не любил… и вас тоже. Если бы я не любил!.. — повторил он, словно отступая для прыжка, но так явно не договаривая, что, когда мы вошли за ограду, нам понадобилась еще одна остановка, и он заставил меня остановиться, крепко сжав мою руку. Миссис Гроуз и Флора уже пошли в церковь, остальные молящиеся последовали за ними, а мы на минуту остались одни в тесноте старых могил. Мы остановились на дорожке, идущей от ворот к церкви, у низкой, продолговатой, похожей на стол могильной плиты.

— Да, так если бы ты нас не любил?…

Я ждала ответа, а Майлс в это время оглядывал могилы.

— Ну, вы же сами знаете!

Но он не двинулся с места и спустя секунду произнес нечто такое, от чего я так и села на каменную плиту, словно для отдыха.

— А мой дядя думает так же, как и вы?

Я ответила далеко не сразу.

— Откуда ты знаешь, что я думаю?

— Ну, конечно, я этого не знаю, потому что вы мне никогда ничего не говорите. Я хочу сказать, разве он знает?

— Что он знает, Майлс?

— Ну как же, про мои успехи.

Я сразу поняла, что на этот вопрос мне придется ответить, до некоторой степени пожертвовав своим патроном. Однако мне казалось, что все мы, живущие в усадьбе Блай, принесли ему довольно жертв, и потому моя жертва будет простительной.

— Не думаю, чтобы твоего дядю это очень заботило.

Тут Майлс остановился и взглянул на меня.

— А вы не думаете, что его можно будет заставить?…

— Каким образом?

— Ну, пусть он сюда приедет.

— А кто же заставит его приехать?

— Я его заставлю! — сказал мальчик с необычайной живостью и силой. Он опять бросил на меня выразительный взгляд и один пошел к церкви.

XV

Дело было, в сущности, решено с той самой минуты, как я не пошла за Майлсом в церковь. Это была жалкая капитуляция перед охватившей меня тревогой, но то, что я это сознавала, нисколько не помогало мне собраться с силами. Я просто сидела на могильной плите и старалась понять слова нашего юного друга в полном их значении, и, вникнув в них до конца, я придумала и предлог для моего отсутствия — мне было стыдно подать такой пример моим воспитанникам и остальной пастве. Самое главное, говорила я себе, Майлс выведал что-то у меня, и доказательством ему послужит как раз этот внезапный приступ слабости. Он выведал у меня, что есть нечто такое, чего я очень боюсь, и, вероятно, воспользуется этим моим страхом для того, чтобы, преследуя свою цель, добиться большей свободы. Я боялась подступиться к щекотливому вопросу о том, почему его исключили из школы, так как мой вопрос, в сущности, коснулся бы кошмаров, таившихся за всем этим. Строго говоря, я должна была желать, чтобы его дядя приехал и все со мной обсудил, но у меня до такой степени не хватало сил встретить лицом к лицу этот ужас и муку, что я просто оттягивала решение и жила со дня на день. Мальчик был в высшей степени прав, и мне было больно сознавать это. Он мог сказать: «Либо выясните вместе с моим дядей, почему так загадочно прерваны мои занятия в школе, либо не ждите, что я так и буду вести здесь образ жизни, неестественный для мальчика». Что было неестественно именно для нашего мальчика, порученного моим заботам, так это внезапное понимание происходящего и тайный умысел.