Стивен Кинг - Четыре после полуночи

Поп посмотрел вниз и чуть не закричал от ужаса. Не закричал только потому, что челюсти ему, казалось, сцепили проволокой.

Внезапно он понял, что до этого ничего не видел. Он вдруг осознал, что держит в руках совсем не часы с кукушкой.

Он попытался разжать пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в камеру, и, к своему ужасу, почувствовал, что не в силах это сделать: пальцы не подчинялись. Камера становилась все тяжелее. А температура ее все нарастала. Между растопыренных, с побелевшими ногтями, пальцев темно-серый пластик корпуса начал дымиться.

Указательный палец правой руки пополз вверх, к красной кнопке спуска, совсем как муха-калека.

— Нет, — пробормотал Поп, потом добавил с мольбой:

— Пожалуйста…

Палец не обратил внимания на его просьбу. Добрался до красной кнопки и лег на нее в тот самый момент, когда Кевин ударом плеча вышиб дверь. Зазвенели разбивающиеся стеклянные панели.

Поп не давил на кнопку. Даже слепой, даже ощущая, как начинают поджариваться и обугливаться подушечки его пальцев. Поп не давил на кнопку. Но его палец лежал на ней, а вес камеры увеличился вдвое, втрое. Он не пытался убрать палец с кнопки. Какой прок от попытки остановить летящую по своей орбите планету Юпитер?

— Брось ее! — откуда-то из темноты донесся крик мальчика. — Брось ее, брось!

— Нет! — крикнул в ответ Поп. — Что я хочу сказать. Я НЕ МОГУ!

Кевин стоял, широко расставив ноги, склонившись над камерой, которую они только что взяли в «Ла Вердье». Он уже нажал кнопку, поднимающую переднюю часть камеры, открыл паз и теперь пытался вставить в него кассету, которая отказывалась влезать. Словно камера предала Кевина, из солидарности со своей полароидной сестрой.

Поп снова закричал, из его горла исторглись не слова, а вопль страха и боли. До ноздрей Кевина долетели запахи плавящегося пластика и горящей плоти. Он увидел, что полароидная камера тает, буквально тает в застывших руках старика. Квадратный силуэт менялся: углы скруглялись. Вместо того чтобы треснуть и выскочить из меняющего форму корпуса линзы удлинялись и загибались, превращаясь в два гротескных глаза, словно на маске жестокой трагедии.

Темный пластик нагрелся до такой степени, что превратился в расплавленный воск. Он тек по пальцам Попа Меррилла, по рукам, оставляя глубокие канавки. Пластик прижигал плоть, и Кевин видел, как по краям канавок выступала кровь и капли, шипя, словно раскаленный жир, падали на верстак.

— Твоя кассета в обертке! — крикнул мистер Дэлевен, выводя Кевина из шока. — Сними обертку! Дай мне кассету!

Дэлевен-старший протянул руку, сильно толкнув Кевина, едва не сбив его с ног. Выхватил кассету, разорвал фольгу и вынул из нее содержимое.

— ПОМОГИТЕ МНЕ! — кричал Поп. Эти слова были последними, которые можно было понять.

— Скорее! — Мистер Дэлевен сунул кассету Кевину в руки. — Скорее!

Шкворчание жарящейся плоти. Горячая кровь на верстаке, отдельные капли сливались в ливень по мере того, как пластик добирался до больших артерий. Пластик окольцевал левое запястье Попа, и лопнули вены, находящиеся у самой поверхности, разгерметизированный поток крови хлынул, а сердце толчками гнало и гнало наружу все новые порции.

Поп завыл, как смертельно раненное животное.

Кевин никак не мог загнать кассету в паз.

— Черт! — вырвалось у него.

— Не той стороной! — завопил мистер Дэлевен.

Он хотел выхватить камеру у Кевина, но тот увернулся, оставив в руках отца клок рубашки, и перевернул кассету. Она чуть не выпала, но Кевин сумел удержать ее, вставил, захлопнул крышку. Камера зажужжала, выплевывая картонку.

Поп завопил вновь и…

ВСПЫШКА!

ГЛАВА 22

На этот раз они словно оказались в центре солнца, которое внезапно стало другим — суперновым. Кевин почувствовал, как его тень отделилась от него и впечаталась в стену. Может, так оно и было, потому что вся стена за мальчиком обуглилась и пошла трещинками, кроме того места, куда легла его тень. На стене запечатлелся силуэт Кевина, с отставленным локтем, — в тот самый момент, когда он поднимал камеру к лицу.

Верхняя часть камеры, которую держал Поп, с чавканьем отскочила. Полароидный пес зарычал так, словно рядом громыхнул гром. Зазвенели разбитые стекла на циферблатах часов, мелкие осколки полетели во все стороны.

На этот раз камера не стонала и не жужжала, она вскрикнула, громко, пронзительно, словно женщина, умирающая в родах. Из щели выползла дымящаяся фотография. Тут же начала плавиться и сама щель, один ее угол потащило вниз, второй — вверх; щель растянулась, словно беззубый рот На блестящей поверхности последней фотографии, еще торчащей из плавящейся щели, начал образовываться пузырь.

Кевин наблюдал как зачарованный, стремясь взглядом прорвать пелену прыгающих белых точек, которую последняя вспышка повесила перед его глазами. Полароидный пес снова зарычал. Чуть тише, но звук этот исходил не из-под земли, а из фотографии, отчего стало только страшнее.

Часть пластика выплеснулась на шею Попа Меррилла, превратившись в ожерелье. Внезапно вскрылись яремная вена и сонная артерия, кровь брызнула вперед и вверх. Голову Попа отбросило назад.

Пузырь на камере рос. Края увеличивающейся фотографии начали раздирать щель. Они расходились и расходились, словно сделана была фотография не из картона, а из какого-то растягивающегося материала. Фотография прыгала взад-вперед, напомнив Кевину ковбойские сапожки, которые ему подарили на день рождения два года назад. Они были узки в голенищах, поэтому ноги приходилось вставлять в них рывками.

Края фотографии прорезали пластик так же легко, как острый нож режет нежное мясо. Дымящиеся капли серого пластика полетели вниз. Одна упала на стопку старых журналов «Популярная механика» и прожгла глубокую дыру.

Пес снова зарычал, злобно, кровожадно. Ясно было, что на уме у него только одно — рвать и убивать.

Фотография уже напоминала бесформенный колокол. Еще мгновение, и она, вырвавшись из щели, полетела на стол со скоростью брошенного в стену камня.

— Что происходит? — просипел мистер Дэлевен. — Господи, Кевин, что здесь происходит?

Кевин услышал свой голос, отстраненный, бесстрастный:

— Он рождается.

ГЛАВА 23

Поп Меррилл умер, откинувшись на спинку стоящего у верстака кресла, в котором просидел, наверное, полжизни, если не больше. Сидел и курил; сидел и чинил часы и прочую механику, которая потом какое-то время работала, во всяком случае, многое он успевал продать; сидел и одалживал деньги, уже под покровом ночи, тем, кто не мог занять их где-либо еще. Поп Меррилл умер, глядя в потолок, с которого его же кровь капала ему на щеки и в широко раскрытые глаза.