Олег Маркеев - Таро Люцифера

— Мой папа тоже иногда слушает Высоцкого. Говорит, очищает душу. Типа психотерапевта.

Замечание о папе, Корсаков пропустил мимо ушей.

— Был такой гений — Владимир Высоцкий, — продолжил он. — Гений, потому что умер вовремя. Умер, когда окончательно сгнило то, частью чего он был.

— Что сгнило?

— «Совок». «Совок», девочка. Брежнев, Сахаров, Олимпиада… Фарцовка, портвейн и Солженицын под подушкой. Все мы родом из «совка». Все… И ничего с этим уже не поделать.

— А я думала, что совок — это то, чем в песке ковыряются, — хихикнула Анна.

— Счастливая, — вздохнул Корсаков. — Тебе сколько лет?

— Уже совершеннолетняя. А что?

Она оказалась в опасной близости, а Корсаков пребывал в том состоянии кайфа, когда любая женщина в пределах досягаемости кажется единственной и неповторимой.

— Так, на всякий случай.

Он вытянулся на матрасе. Закрыл лицо рукой.

«Корсаков, не надо. Все это было, и не раз. В конце концов, она тебе в дочки годится», — сказал он сам себе.

Он слышал, как девушка ходит по комнате, передвигает вещи.

— Ты что там делаешь?

— Так, решила навести порядок, — отозвалась она.

— Ненормальная, — проворчал Корсаков.

— Это все Влада картины?

— В левом углу его, в правом — мои.

— Ты тоже художник?

— Тоже, — помедлив, ответил Корсаков.

Анна зажгла новые свечи, взамен прогоревших, принесла подушку, уселась на нее, прямо на полу. Свернула еще одну сигаретку. Чиркнула зажигалкой.

— Еще покурим на пару? — спросила она. — Что-то меня не зацепило.

Корсаков приподнялся.

В голове мелодично звенели колокольчики, а зрение обрело пронзительную до болезненности четкость.

С минуту он с немым восхищением разглядывал Анну.

— Бог мой, Анна… — прошептал он.

Легкость в теле ощущалась невероятная, движения опережали мысли. Только подумал, а, оказалось, уже сходил в дальний конец комнаты, принес все необходимое для работы, разложил вокруг себя и уселся на матрасе в позе египетского писца.

— Только не шевелись, — предупредил он, наклоняя к свету растянутый на подрамнике лист.

Анна пошевелила плечами, и простыня опала на пол.

— Так лучше? — прошептала она.

Игорь невольно сморгнул.

На голых женщин и обнаженных натурщиц насмотрелся достаточно. Но тут произошло чудо: призрачный свет свечей коснулся молодой кожи, омыл еще по-детски округлое лицо, янтарными нитями застыл в волосах, заиграл в черных агатах глаз.

— Не шевелись, — прошептал Игорь.

Одним непрерывным движением карандаша, он вывел абрис ее фигуры, быстрой штриховкой наметил глаза, губы и темные альвеолы вокруг бусинок сосков, серией резких ударов обозначил складки ткани вокруг талии.

Макнул толстую кисть в воду и широкими мазками заполнил абрис фигуры. Затем, не отжимая кисть, набрал желтой краски и залил фигуру. Выбрал кисточку потоньше, обильно смочил и макнул самый кончик в фиолетовую краску.

Он перехватил недоуменный взгляд девушки и с тайной усмешкой подумал: «Глупая, сейчас ты увидишь чудо!»

Едва прикасаясь кончиком кисти к бумаге, он добавлял в взвесь желтого крупицу фиолета, и, растекаясь по мокрой поверхности, краска приобретала теплый, естественный цвет человеческой кожи.

— Ой, — выдохнула от удивления Анна, через край листа подглядывая за его работой.

— А то! — рассмеялся Игорь. — Этот прием известен с семнадцатого века. Но Владик, уверен, его не знает. Хотя и художник. Тоже.

Он вымыл кисточку. Помедлил, дожидаясь, пока не утихнет мелкая дрожь в пальцах. Быстрыми, уверенными мазками закончил лицо. Отбросил кисточку, схватил новую, самую тонкую. Выписал губы. Добившись их теплого, живого оттенка, удовлетворенно кивнул.

— А теперь смотри на меня, — приказал он, готовясь последними мазками оживить глаза на рисунке.

Их глаза встретились. Его, стальные и стылые, и ее темные и теплые, как вишни.

И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…

Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.

— Ты — гений, — прошептала она.

Корсаков слабо улыбнулся.

Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.

— Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я уже им был. Бывший гений Игорь Корсаков, прошу любить и жаловать!

— Зачем ты так?

Трепещущие тени легли на лицо девушки, и оно казалось таинственным и прекрасным.

Потому что все у меня уже было.

Корсаков отложил портрет, вытащил из ее пальцев самокрутку. Глубоко затянулся.

Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.

Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.

Анна не сводила с его лица взгляда. Корсаков закрыл глаза. Но легче на душе от этого не стало.

В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.

— Ты есть будешь? — шепотом спросила Анна.

— Нет, — сглотнув комок в горле, ответил Корсаков.

Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:

— Лось, копытами не греми! Человек спит.

Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.

— Спи. Ты такой измученный.

Теплая ладонь коснулась его щеки.

Корсаков, не открывая глаз, благодарно улыбнулся Анне, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его на самом деле засасывает теплый водоворот сна.

«Анна, Бог мой, Анна!»

Глава четвертая

Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.

Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, с каким накатывает из ночи конница. Ужас неизбежного тисками сжимает сердце.

Полгода ожидания, полной неизвестности, подкрадывающегося на крысиных лапках безумия, отчаяния, как сырость сочащегося из стен каменного склепа, и разъедающего душу. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. Будь, что будет. Но пусть — будет!

Шаги замирают возле дверей его камеры. Со скрипом проворачивает ключ в замке.

Корсаков встает, как полагается офицеру Лейб-гвардии: спина прямая, подбородок вскинут, взгляд — прямо перед собой. Не без удовольствия отмечает, что в коленях нет и признака слабости.