Тьма под кронами (СИ) - Погуляй Юрий Александрович

Соглядатаи еще немного поболтали и двинулись дальше. Кшиштофу казалось, что они, привыкшие к спиртовым парам, натренированные к жаре и холоду, специально чеканят шаг все быстрее и быстрее, чтобы показать студенту, насколько он жалок.

— Я не могу в этой маске, подождите… — из последних сил крикнул Кшиштоф.

Соглядатаи остановились, но не для того, чтобы подождать свою обузу. В траве, придавленный мертвой лошадью, кряхтел монах.

— Да чего же вы стоите, еретики! — кричал толстощекий старикашка с крючковатым носом. Он смешно перебирал тоненькими, не к тучному телу, ручонками. — Это по-божески, о курва-мать? Это по-людски, я вас спрашиваю?

Соглядатаев забавляла эта картинка. Они дружно гоготали, обмениваясь сальными шуточками.

— А ты, отец, крепок на язык, как я погляжу, — сказал Марек подсовывая алебарду под тушу лошади. Он кивнул второму соглядатаю, и тот повторил то же самое. Они навалились, кряхтя, раскачали тушу и приподняли ее, чтобы монашек мог вылезти.

— Я и на тумак крепок! Поглядел бы я, сын мой, каков и ты в кулаке! Да ситуация, вишь ты, поганенькая. Меня тут четверо, о курва-мать, ограбили.

— Это не тощие такие да грязные, в рубахах дырявых? — спросил арбалетчик.

— Они, о курва! Моя Марточка их копытами бить, всегда меня защищала, а они ее загрызли! О курва-мать, прямо на меня упала! И чего им надо было? Веревку только с тюков взяли.

— Тебя-то самого не тронули? — спросил Марек, оглядывая монашка, закатывая тому рукава.

— Нет, нет, слава Богу, нет! — Монашек отряхнул робу и порхнул рукавами. Весь облик его тут же напитался благообразием, будто бы какое-то мгновение назад не сквернословил и не упоминал он такую-то мать. — Прошу прощения, Панове. Я, вишь ты, испугался. Это дьявол говорил моими устами.

— Несомненно, — Марек сделал над собой усилие, чтобы не прыснуть со смеху. — Что ж, преподобный, вам повезло. Мы возьмем вас с собой, но ближайшие недели вам предстоит провести в карантине.

В треугольной крепости считали, что спирт — лучшее упреждающее древесную хворь средство. Сотник Ярослав любил говорить, что только благодаря пойлу так мало его людей погибло от древесной хвори.

Как и обещал Марек, монаха отправили на карантин, и кажется, отец Чеслав был этому несказанно рад: где-то в скупых крепостных закромах нашлась перина на гусином пуху, трижды в день старику приносили ковшик чистейшего виноградного спирта, который отец Чеслав, крепкий сукин сын, запивал грютом.

— Ух! — закатывал глаза монах. — Вишь ты, как хорошо… Но воля слаще! Сколько мне тут сидеть еще?

— А пес его знает, — отвечал Марек, подавая жирному монаху копченую свинину через узкое окошко в двери. — Почтового голубя отправили в пресвитерию. В одну сторону только верст двести с полтиной. Ждем ответного письма, а там уж как старейшины вашу судьбу решат, отец Чеслав.

Монах картинно вздохнул и всплеснул руками, затем уронил зад на койку и прихлебнул грюта.

— Что ж, если Господь шлет мне испытание, я готов его принять. Он повесился на березе за наши грехи, а потом целую вечность томился у дьявола в котлах за каждого из нас. Негоже, вишь ты, на плохонькое пиво жаловаться. Ей богу грех!

— Вы, отец, только при корчмаре Томаше так не говорите. Он вспыльчивый и булава всегда при нем…

Отец Чеслав нырнул крючковатым носом в кружку, понюхал, затем сделал щедрый глоток.

— Пожалуй, лишку хватил. Спирт отличный, и грют хорош, но не монастырский, вишь ты…

Марек собирался уже закрыть окошко в двери камеры, как отец Чеслав окликнул его.

— Стой! Марек, скажи мне. Честно скажи: в бога веруешь?

— Ох уж эти вопросы… От случая к случаю, отец Чеслав.

— Да-да-да, — затараторил Монах. — Зато честно, вишь ты. А если я тебе случай подкину?

— Ну…

— Шпиль у крепости голый. Надобно бы символ божий, удавку, повесить, чтобы господь видел!

Марец цокнул языком и нарочито громко хлопнул окошком, повернув ключ в замке.

Осеннее буйство больного леса вошло в цвет. Больше никто из путевых соглядатаев не выходил за стены, в крепости стало необычайно людно. Однако это вовсе не означало, что борцы с древесной хворью утопали в праздности и лени; напротив — работенки прибавилось. И все горючие материалы, накопленные за относительно спокойные месяцы, теперь пошли в ход.

Твари храбрели ночью, и с наступлением темноты Кшиштоф наблюдал, как рой за роем огненные болты и стрелы выкашивают неплотные шеренги оживших деревьев. Они ползли медленно — какие-то жалкие дюймы, но уверенно. И в этом крылось еще одно отличие от божественной природы: эти существа, кажется, не боялись умереть. Твари подходили близко, гораздо ближе полета стрелы, и просто стояли, давая себя уничтожить. Они словно бы ждали команды, какого-то одного им понятного знака. В воздухе воняло горелым мясом, стоял горький дым от сырой древесины, и наутро под стенами треугольной крепости оказывались целые дорожки золы. Это бы, пожалуй, придало уверенности, но зола — отличное удобрение. И вечером как по расписанию под стенами толпились все новые и новые чудища.

Кшиштоф заскучал взаперти. Он старательно выписал в дневник все наблюдения за хворью и хворыми, однако же вынужденное затворничество заставляло искать компании. Сотник Ярослав говорил, что к прежнему ремеслу особые отряды чистильщиков и путевые соглядатаи вернутся только к декабрю.

Единственным образованным человеком в крепости кроме, разумеется, Кшиштофа, был отец Чеслав. Старшина Марек разрешил студенту спускаться в каземат, но при одном условии: обязательно облачаться в защитный костюм.

Отец Чеслав уже две недели питался только виноградным спиртом, грютом и копченой свининой. Кажется, монах пребывал в добром здравии и даже стал немного шире, чем прежде.

— Они меня специально тут держат, — жаловался монашек. — Вишь ты, Кшиштоф, король ведь в эту крепость специально безбожников набирает. Потому что верующий человек испугается, вишь ты, когда с сатанинским отродьем лицом к лицу. Я вот испугался… Это поэтому они меня тут держат! Чтобы не путался под ногами, о курв… — отец Чеслав осекся. — Я уже, наверное, бочку спирта выпил, а они все меня в клетке… Вишь ты, Кшиштоф, не выпустят они меня, пока люди из пресвитерии не приедут. А когда это будет? — отец Чеслав глотнул грюта из кружки. — Да и будет ли?

В коридоре темницы раздался грохот: кто-то катил бочку. Спустя мгновение в свете факелов замелькал широченный силуэт, послышался ритмичный стук дерева о камень. Корчмарь Томаш пришел.

— Все, преподобный отец, это последний для вас бочонок грюта. У меня полторы сотни соглядатаев хотят горло промочить не меньше вашего, а вы пьете за четверых.

Монах заложил руки за спину и сталь прохаживаться по своей тесной камере. Соглядатаи отворили дверь, и Кшиштоф, облаченный в защитный комбинезон, помог закатить пиво.

— Вишь ты, — неуверенно каркнул отец Чеслав, — хороший у вас грют… Но не монастырский, не монастырский…

Когда хромой Томаш уковылял достаточно далеко, а тюремный соглядатай вернулся за свой стол — спать, отец Чеслав подозвал Кшиштофа. Стук-стук-стук, — постучал он в закрытое окошко.

— Кшиштоф?

— Отец Чеслав?

— Ты же будешь ксендзом! Удавка, Кшиштоф. Богоугодное дело, вишь ты, отлагательств не терпит! Сделай, пожалуйста…

Привычка к опасности притупляет чувство страха, с ней пропадает осторожность. Когда знаешь, что изо дня в день богопротивная стихия пробует крепость на прочность, когда человеку каждый раз удается выйти победителем из этой схватки, начинаешь думать, что так будет всегда.

Кшиштоф привык засыпать под мерное щелканье арбалетов, легкий хруст подступающего леса; звонкое «койт-уф-иррь» стало почти что колыбелью.

Местные говорили, что к декабрю хворый лес ослабеет, а к февралю уснет, и тогда начнется тяжелая и изнурительная работа: находить и сжигать.

Кшиштоф с нетерпением ждал лютых морозов, записывал в дневник все, что смог вспомнить со своих вылазок.