Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

Но повиниться хозяйка ему не дала, поспешила сама, пока не договорил:

— Ах, в моем доме? Это я, что ли, блядей вожу к порядочным людям! Предупреждала ведь! Говорила! Забыл, да? Пока валялся тут, во пьяни, я уж и уборку и порядок.

Грохнула чашку о стол и встала, дернув со стула дубленку. Двинула ногой упавший стул. Попадая на ходу в рукава, от самой двери сказала, остывая уже, наставительно:

— Значит, гость дорогой, так. К вечеру реши. Если надо позвонить или написать, Григорьич через два часа вернется, у него в кабинете все. А я утром завтра. И хорошо бы нам разобраться, с делами-то.

Хлопнула дверь. Витька вытянул шею и смотрел, как идет она через двор, приподнимая нелепые на мокрых камнях полы длинной дубленки, а как же, показатель — деньги в семье есть, на добротное и модное. И тут же серьги большими цыганскими полумесяцами, у его бабки такие были. Тоже местная привычка, деревенская. «У город» все золото, что в шкафчике сложено, на себя надеть. Чтоб не подумали, — бедные.

Ночью была другая Дарья Вадимовна. Даша. И кухня из старой сказки, — не этой хозяйки с золотом колец на крепких пальцах. А той Даши, что кричала в черно-синее небо, рвалась душой, страдала.

Кофе смотрел на него темным круглым глазом. Допивать не хотелось. Тихо сквозь двойные стекла заворчал старый жигуленок, невидимый за белой стеной.

Через полчаса, дохлебав остывший кофе, Витька оделся тепло, намотал на шею шарф и вышел в блеск мороза и сырости: солнце ярилось холодно, зажигая льдистые блики на каменном полу двора, тенькали искры по щеточке наросших у фортки сосулек. Черт знает что, ночью еще все влажное, теплое, а день — весь в ледках.

Бродил меж молчащих стен, трогал застывшим пальцем серые черенки лопат и рукоятки весел, думал, прикидывал. Слепо смотрели на него двери хозяйского дома, с замками на черных петлях. За неделю не видел их запертыми, все время то нараспашку, то полуоткрыта дверь в кухню теплой щелью. Оказались — одна побеленная по ровно пригнанным доскам, вторая, что в комнаты — обита рыжим линолеумом. От закрытости их стало зябко и одиноко.

Отвернулся и пошел со двора, на обрыв, оскальзываясь на тропинке, где холодное солнце нашло силы и наново растопило тонкий предутренний ледок. В сарае тяжко топталась корова, а кур не было слышно.

Стоял над морем, смотрел на свинцовую рябь, пока не застыл вовсе. Думал о Яше, о его мерзлых глазах и о том, как толкал Наташу ладонью в лицо, когда растекалась в водочной нежности, льнула, ластилась. А ушла с Витькой. И кажется, все равно ей было, не вспомнила ни разу о любови своей. Хотя, а что я знаю, дурак, спросил себя, обхватив руками плечи, чтоб острый ветерок не выдувал тепло, что знаю о них? Может, угрожал он ей? Представилась Наташа грустной, поникшей, не умеющей против. И Дарью Вадимовну увидел в надышанном людьми и мотором тепле жигуленка, как смотрит она задумчиво в затылок мужу, сидящему за рулем. И затылком того упрекает ее за суровость к Витьке. Давно женаты, мысли друг друга понимают и говорить им не обязательно. Закинув локоть на спинку, положив полную ногу в дорогом сапожке на колено другой, она думает уже с раскаянием и жалостью о том, в какой переплет попал гость. Едут, молчат…

Руки зябли до самых плеч, и Витька подумал, тоскуют по фотокамере. Она была между ним и миром, оказывается, как в руке пистолет. Или — щит. С одной стороны Витька, с другой — весь мир. А посередке стеклышко объектива. Теперь вот без защиты, без оружия. Голый.

Под курткой, толстым свитером, непродуваемыми штанами, тело пробила крупная дрожь, сотрясла колени, живот, горло и кинулась изнутри к зубам. Витька развернулся и почти побежал обратно, в теплую светлую, уже почти свою, неоплаченную квартирку.

Разыскав кипятильник, сунул в чашку и навис над нам, ловя лицом горячий парок.

Только после первой чашки стащил куртку, бросил на диван шарф, задышал свободнее, отогреваясь. Вторую пил уже медленно, слушая, как протекает по горлу горячее в желудок. И услышал ворчание мотора, длинный скрип створки ворот. Вот, развернувшись, тихо урча, машина в гараж. Хлопнула дверь, зазвенели ключи. Шаги и грохот, упало что-то, шершаво прохрипев по беленой стене. Досадливое бормотание Григорьича следом.

Под стук в дверь Витька хлебнул остатки, с чаинками, и пошел открывать.

— Пойдем, поможешь, — сказал хозяин и махнул рукой в сторону сарая, — там с-под стены снаружи, кусок вывалился, надо заделать, а то куры, как потеплеет, разбегутся в степ. Лопату возьми во дворе. Я пока старое одену.

Работали молча. Григорьич отворачивался, и Витька видел, в основном, спину в засаленном ватнике и вязаную шапочку с облезлым помпоном. Когда-то дождь протек ручьем у самой стенки сараюшки и подмыл валун. А сейчас тот отвалился, проминая подтаявшую землю, и из черноты сарайчика тянуло влажным теплом. Казалось, внутри лежит на боку кто-то огромный и смотрит на них большим неровным глазом.

В две лопаты, согревшись от работы, быстро накидали на темный глаз рыжей глины вперемешку с морским песком, засыпая примятую сонную травку, что зеленела тайно под камнем. Григорьич тяжело походил, притаптывая, уминая. Сказал, глядя снова в сторону:

— Даша велела благодарить. Что помог ночью-то. Пеняла сперва, я-то, обычно, один справляюсь. Неловко ей. Потому и сердита была утром. Так что, извинялась.

— Да, ничего. Я ведь…

— Но за деньги просила, чтоб звонил.

— Я позвоню.

Они стояли рядом, опершись на лопаты, и смотрели, как солнце, краснея, спускается к серой воде. Ветер дышал прерывисто, нес холодный запах водорослей, лапал горячие от работы лица.

— Умоешься, приходи, чай попьем. И мне еще сказать тебе надо.

Витька смялся внутри, поняв, расскажет ему Григорьич что-то из черной пещеры своего прошлого. Но закуривая, тот добавил:

— Это тебя касаемо. Сядем, поговорим. А там уж сам решишь. Ну, и позвонишь, если надо, или интернет.

12. РАССКАЗ МАСТЕРА СВЕТА

На пороге темной кухни Витька затосковал снова руками, глазом. Даже прищурился — не видеть бы, но приструнил себя, куда уж деваться, разговор нужен. Но видеть без возможности снять…

— Наверх пойдешь со мной? Недолго, проверю только. Чай заварил уже.

Витька закивал с облегчением. И шел потом за смотрителем по узкой крученой лесенке, пробуравившей яблочным червяком нутро маяка. Смотрел на толстые стены с прорезанными небольшими окошками, — лесенка вилась от одного, через поворот, к другому, что уже выше. Шли в полумраке от света к свету. Стены съедали шаги, будто вмазывали их в себя, для толщины. И, нагибаясь, чтоб не ушибить о низкую притолоку макушку, Витька выбрался за спиной Григорьича в стеклянное гнездо, где жил граненый фонарь маяка, его сердце.