Дэниел Истерман - Ночь Седьмой тьмы

– Но ты по-прежнему ведешь свое расследование. Ведь ты ведешь его?

– Да, но главным образом благодаря тому человеку, которого мы сейчас откопаем. Мне пока абсолютно не за что зацепиться в отношении остальных тел. На те четыре, что уже перезахоронены, имеются новые свидетельства о смерти. Естественная причина во всех случаях.

Могильщики уже углубились по пояс. Земля еще не начала оседать, и копать стало легко сразу же, как только они разбросали верхний слой, ниже которого не просочилась дождевая вода.

– Что вообще происходит, Рубен? Кто-то наводил справки в моей конторе.

– Об этом деле? Кто именно?

– Не знаю. Босс передал все вопросы мне, говорит, ему их спустили сверху.

– Кто-нибудь из вашего департамента?

Она покачала головой:

– Нет. Может быть, из мэрии. «Кто-то из администрации», – так Джек выразился. Только не нужно меня цитировать.

– А что за вопросы?

– Им нужны подробности. Сколько было тел, установлены ли их личности, какая работа ведется? Да, кто-то проявляет интерес еще и к тебе тоже. Джек спрашивал, что мне о тебе известно.

– Надеюсь, ты сообщила ему именно то, что нужно.

Она улыбнулась. Он вспомнил ее улыбку из их прошлого и так же быстро прогнал эту мысль из головы – как заслонку опустил.

– Я сказала ему, что ты gonif[12].Что еще я должна была ему сказать?

– Он говорит на идише?

– Кому нужен идиш, чтобы понять слово gonif. -Она замолчала, и лицо ее опять стало серьезным. – Что такого особенного в этом деле, Рубен?

Он ответил не сразу. Лопаты стукнули о гроб, и могильщики принялись расчищать крышку.

– Не знаю, Салли. Но мне бы хотелось это выяснить. Послушай, если услышишь что-нибудь, держи меня в курсе, хорошо?

– Разумеется. Ты тоже.

– Порасспрашивай вокруг, узнай, кто стоит за этими вопросами. Сделаешь?

Она кивнула. Они смущенно взглянули друг на друга. Понадобилось бы так немного: одно слово, прикосновение...

– У меня такое чувство, что сейчас оттуда встанет Дракула, – сказала Салли, повернувшись к могиле.

Один из могильщиков вылез наверх и теперь передвигал лебедку так, чтобы она оказалась прямо над ямой. В четыре ручки гроба продели веревку, прикрепили ее к другой, спущенной сверху. Второй могильщик выкарабкался из могилы и стал помогать товарищу орудовать лебедкой. Гроб медленно пополз вверх, мягко шаркая о края могилы, обрушивая вниз кусочки глины.

Весь мир сузился до этого продолговатого ящика, все глаза были прикованы к нему. Вся сцена вдруг показалась Рубену смешной, словно развязка какого-нибудь телевизионного магического шоу, когда из могилы вытаскивают презревшего смерть фокусника в его гробу с набитыми сверху обручами, спеленатого в смирительную рубашку и обмотанного цепями. Лебедка неловко дернулась, накренив гроб. Внутри него что-то сдвинулось и тяжело и глухо ударилось в бок. Могильщики продолжали крутить рукоятку.

Рубен помог им опустить тяжелый ящик на край могилы. Бронзовая табличка с именем все еще сияла, не успев потускнеть от своего недолгого пребывания под землей. Свет бил в гроб, как проклятие, выбеливая его, словно известью. Гробовщик выступил вперед, сжимая в руке отвертку. Он заметно нервничал, его движения были неуклюжи, многократно увеличенные резким светом. Он осторожно обошел гроб, откручивая винты.

Оба могильщики взялись за крышку и сдвинули ее в сторону. Рубен подошел ближе, встав между гробом и лампами. На гроб легла тень. Рубен махнул рукой, и могильщики сняли крышку совсем. Рубен отошел со света и заглянул внутрь.

Гроб был пуст. На кружевной подушке, где недавно покоилась голова Филиуса, лежал маленький белый гробик, испещренный надписями.

11

Она была расщеплена, разломана на кусочки, преследуемая, как хищными птицами, образами утонченного, изысканного разложения, она шла полуслепая по улицам из свинца и дегтя так, словно мир не имел ни конца ни края, словно она могла идти вперед бесконечно долго, не встречая никакого препятствия. Или словно конец мира уже наступил, а ее оставили одну бродить, спотыкаясь, среди могил.

Ее неуверенные шаги привели ее, как приводили и раньше в периоды кризиса, к маленькой гаитянской церкви на Лафайет. Невысокое, выкрашенное в белый цвет здание казалось ей не столько маяком, указующим путь, сколько гробом, и поначалу она чуралась его.

Все, чему она стала свидетелем за последнюю неделю, и более всего то, что она увидела сегодня днем, подвело ее вплотную к какой-то грани. Она боялась сумасшествия, но еще больше ее ужасала возможность того, что за всем этим стоял рациональный ум.

Церковь была тускло освещена, как бывало всегда в это время дня, она словно ждала, когда ее оживят. У маленького алтаря горела красная свеча, вишнево-красный огонек, чуть подрагивающий, – присутствие Христа. Анжелина перекрестилась и несколько неуклюже опустилась на колени. Она не была набожной женщиной, медленные движения ритуала поклонения выходили у нее неловко. Над алтарем, скудно освещенный, с пятнами поблекшей багровой краски, черный Христос смотрел, как она скользнула на скамью и склонила голову. Христос раб, Христос марон, Христос – кровоточащий освободитель рабов. Могло ли это, хоть что-то из этого, быть правдой?

Вот уже скоро год, как она посещала церковь Сен-Пьер, посещала нерегулярно. Раздражение Рика, равнодушие Рика, сладострастие Рика, холодность Рика – все это гнало ее сюда, кололо сердце, принуждая к вымученному поклонению и исповеди, полной изъянов. Или дело было просто в том, что она приближалась к пожилому возрасту, менопаузе и потребности в вере?

Она все еще пыталась успокоить свой разум настолько, чтобы можно было молиться, когда ее нашел отец Антуан. Он ждал ее прихода с того самого момента, когда услышал о смерти Рика. Отец Антуан, разумеется, знал, что Рик был протестантом и не нуждался в его услугах на похоронах. Но Анжелине он будет нужен, в этом он был уверен.

Священник долго стоял рядом, молча наблюдая и ожидая, когда ее внутренняя сосредоточенность переключиться на что-то иное. Но это не была сосредоточенность, Анжелина просто перестала замечать окружающее, чувствуя себя наедине с Христом так же неуютно, как и сегодня утром с Рубеном и его воспоминаниями. Наконец она повернулась и посмотрела на отца Антуана.

– Bonsoir, Angelina. Tout va bien?[13]

Она покачала головой. Ее глаза были огромными, пустыми, без всякого выражения.

– Нет, – произнес священник, – конечно нет. Извините меня.

Он присел подле нее, крупный мужчина, неповоротливый в своей черной сутане. Его огромные руки лежали у него на коленях, бесполезные при любом акте утешения. Здесь, под наполненным болью взором Господа, его сан запрещал ему предлагать утешение посредством чего-то иного, кроме слов.