Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

…Капа кивнула.

– А старик? – спросила она.

– В смысле – старик? – удивилась доктор.

Капа поднялась, попросила проводить ее в туалет. Уставилась в зеркало и остолбенела.

– Это еще что? – заорала она.

Доктор ворвалась в ванную комнату, посмотрела на Капу удивленно.

– В смысле – что?

Дома все было на удивление нормально. Родители слегка побаивались Капу – вероятно, ожидали неких значительных изменений, которых не последовало; впрочем, именно об этом всех изначально предупреждали. Мама стала относиться к Капе намного теплее и больше ни словом не вспоминала ее дневники – кажется, окончательно уверовала в то, что это некий сложный литературный проект имени ее самой, и эта вера наполнила ее тихой благодарностью: выходит, Капа ее и правда по-своему любила. Отец сторонился Капы, почти не смотрел ей в глаза, но домой возвращался вовремя и часами сидел с мамой с гостиной, послушно и преданно разделяя с ней просмотр ее глупых детективных сериалов. Капа смотрела на них, по вечерам прокрадываясь в свою комнату с пачкой книг из библиотеки, и думала: бесит, бесит, бесит. Ужас, ужас, ужас. Ничего не изменилось, все та же подростковая злоба.

Макс Капу немного побаивался. В какой-то момент Капа не выдержала и зажала его около шкафчиков в школьном коридоре.

– Давай выкладывай, что не так, – потребовала она, – Чем я тебя обидела? Я тебе не нравлюсь уже?

– Нравишься, – замялся Макс. – Просто то, что ты тогда ночью устроила – мне, короче, слегка неловко после этого.

– Что я устроила? – удивилась Капа.

– Но мы можем повторить, – сказал Макс.

– Дебил, – сказала Капа.

Ей стало обидно и невыносимо жаль – но почему жаль, она не понимала.

– Еще я не понимаю, зачем ты сделала это со своим лицом, – сказал Макс. – Что это значит?

– Я не знаю, – сказала Капа.

– Тебя, пока лечили, таблетками закормили, да?

– Да, – сказала Капа. – Но я вспомню, не проблема. И вообще, красиво же. Подумаешь, лицо. Не на жопе было же это делать.

– Ненормальная, – сказал Макс.

Капа старалась не вспоминать про старика и про болезнь – воспоминания об этом пусть и находились в полной боеготовности (она опасалась, что с ними – такими ценными и самыми важными в ее жизни – случится непоправимость исчезновения, и периодически проверяла их, как, должно быть, старушки проверяют вечный и незыблемый фамильный сервиз своей идентичности в невидимом хрустальном серванте грядущего небытия), но быстро поблекли и перестали быть фоновыми и определяющими – что, безусловно, ее радовало, потому что потенциальная травма сосуществования с памятью об этих вещах тревожила ее больше всего. Она перечитывала свои дневники и хохотала. Она попробовала переспать с Максом – и ей не понравилось («В первый раз ты говорила совсем другое!» – возмутился он, а она подумала: да ладно, это же и был первый раз, разве нет?). Она попросила отца купить ей мотоцикл к семнадцатилетию, перестав оплачивать эту бесполезную зубную страховку – и у них как-то наладилось общение, пока они смущенно болтали о мотоциклах – отец в юности объехал на «Харлее» весь континент, а Капа читала много книжек про дзен, мотоциклы, нейрофизиологию и что-то еще.

Через две недели после этого золотого утра, когда Капа кралась мимо гостиной с ночной порцией очередных книг, она услышала какую-то очень знакомую, но совершенно не знакомую песню.

– Что это? – остолбенела она.

– Это фильм, – сказала мама.

– Что это звучит? – закричала Капа. – Саундтрек, блин, это что, блин?

– Ты в порядке? – спросила мама.

Капа помчалась в свою комнату, рухнула на пол и ощутила, как из ее глаз, горла и носа хлынула какая-то космическая соленая жидкость, заполняющая ее защитный золотой скафандр мгновенно и целиком – отчаянно и неостановимо, как землетрясение.

…Капа рыдала до утра, пока ее не нашел, привлеченный необычными звуками, отец и не притащил ей стакан виски с накапанным туда полпузырьком валерианы.

– Я ничего не помню, – глухо сказала Капа, выпив стакан залпом.

Это было второе воспоминание.

И именно тогда она поняла, что делать с третьим. Это напоминало ей дурацкий мамин детективный сериал, на разгадку которого у нее – и у кого-то другого – была теперь целая жизнь. Эта странная, необъяснимая татуировка на лице, на которую все реагировали с примерно одинаковым ледяным ужасом, была третьим воспоминанием – все обстоятельства того, когда и в связи с чем Капа ее сделала накануне операции, были ей недоступны – но не так, как, допустим, недоступны книги в закрытой наглухо комнате, а, скорей, как недоступны вырванные из прочно зажатой в руках книги самые важные страницы.

– Папа, принеси еще виски, – попросила она. Отец вышел и пришел с целой бутылкой и стаканом для себя.

– Мне кажется, что он меня обманул, – пожаловалась Капа. – Что все это неправда, что не было никакой пересадки. Что он просто забрал три моих воспоминания и ушел с ними. Мне ужасно его не хватает теперь.

– Кого? – растерянно спросил отец.

– …Я не помню имени, – сказала Капа. – Поэтому и думаю, что он ускользнул именно с ним, как вор. Но это несправедливо. Мне больно. А ведь никто не должен страдать.

– Всем больно, – сказал отец и наполнил оба стакана до краев. – Это жизнь. Нормально. И не такая уж и страшная эта штука со стрелками, я уже почти привык. Хотя она совершенно ни на что не похожа – поэтому страшная как смерть.

Ничего, подумала Капа, рано или поздно все выяснится. Тот, кто узнает эту татуировку через много лет – он ей и объяснит, что произошло на самом деле, почему она ее сделала, кто куда ушел, кто куда пришел и кто она теперь. Почему она не догадалась сразу? Сама бы она, конечно, не додумалась до такого; во всем этом зияла провалом и пустотой грядущая неведомая ясность.

Отец допил виски и, немного пошатываясь, ушел на работу: было семь утра.

Капа доползла до кровати и залезла под одеяло прямо в одежде. Стены слабо качались, будто пели ей тектоническую вибрирующую колыбельную. В ее животе перекатывалась, как колбочка с водой, какая-то тихая музыка. Ничего не болело, жизнь разворачивалась впереди гладкой влажной ледяной полосой, как свежезалитый каток. Мир казался огромным и непостижимым и кто-то новенький из семи миллиардов человечества в режиме хаоса и случайности хранил главную ее тайну. Капа подумала, что если в ближайшие десять-пятнадцать лет она не станет известной на весь мир и ее лицо не будет улыбаться этими крепкими чувствительными (всеми, кроме одного) зубами со всех бигбордов планеты – она ничего не выяснит про третье воспоминание – и ей, к сожалению, больше ничего не остается. Что ж, теперь у нее появилась цель в жизни, и в этой цели не было ровно никакого тщеславия – человек имеет право на абсолютно любой сценарий своей судьбы во имя того, чтобы рано или поздно его узнал кто-то тот самый. «Именно с рассказа про эту историю с татуировкой я и буду начинать свои интервью», – удовлетворенно подумала она перед тем, как наконец-то по-настоящему заснуть.