Моррис Уэст - Адвокат дьявола

Композиция простенькая, но драматическая: нагромождение валунов и скальных обломков, растрескавшихся и изъеденных ветром, тут и там островки горного мха, вырастающая из камня олива, сухая, без листьев, ее голые сучья образуют крест на фоне синего неба.

Он рисовал уже час, в уединении маленькой ровной площадки, спрятавшейся за склоном холма. Внизу лежала долина с квадратиками полей, вверху сияло солнце.

Рисовал он, раздевшись по пояс, громко стрекотали цикады, а Паоло Сандуцци дремал в ярде от его ног.

Николасу Блэку редко удавалось испытывать столь полную удовлетворенность, как в этот спокойный час, в уединенном месте, в компании спящего юноши, за работой…

Мазки уверенно ложились на холст, и серое усохшее дерево все более напоминало крест на миниатюрной Голгофе. Грубую кору словно распирало от таящейся под ней живительной силы, казалось, придет миг, когда она лопнет, и из дерева выйдет человек, подобный тому, что воскрес на заре.

Блэк восхищался силой, возможно, потому, что сам не обладал ею, но не часто ему удавалось передать это восхищение в картинах. Критики подметили это давным давно. Им нравилось изящество его картин, бравурность, замысел, но они чувствовали, что за блестящим фасадом ничего нет. Позднее критики назвали его raté – человеком, который не может достичь вершины, потому что не обладает цельностью характера. С тех пор они всегда благожелательно оценивали его работы, но не принимали всерьез. Ни одна его выставка не оставалась без внимания. Но похвал хватало лишь на то, чтобы его работы покупали богатые вдовушки да мелкие коллекционеры.

Правда, молодые дарования оттачивали свои коготки на выставках Николаса Блэка, и один из них как-то раз написал столь грубую рецензию, что Лондон неделю корчился от смеха, а сам Блэк перемахнув через пролив, отправился в Рим и к Анне-Луизе де Санктис.

– Один из евнухов нашей профессии, – изрек этот молодой критик. – Навечно приговоренный созерцать красоту, но не обладать ею.

Над Блэком хихикали в пабах, где собирались художники, смеялись в салонах меценатов, кто-то сочинил на эту тему похабный стишок. И тот, кто делил с ним квартиру, в разгаре ссоры прочитал его Блэку.

То был тягчайший момент его жизни и даже теперь, в двух тысячах миль от Англии и через шесть месяцев, он с содроганием вспоминал о тех жутких днях. О том ужасе, который испытал, ужасе, уготованном бедолагам, что по недосмотру или иронии создателя вступали в жизнь в мужском образе, не становясь мужчиной. Более нормальные собратья презирают их, как рифмоплеты презирают пародию, указывающую на помпезность их виршей, как честные жены презирают проститутку, продающую за деньги то, что они отказываются дать по любви. Поэтому они создали собственное королевство, замкнутый мирок покинутых любовников, тайных встреч и странных союзов. В их мирке существует и верность, но она не может служить броней против внутренних интриганов и насмешников, толпящихся у ограды. И когда человек, такой, как Николас Блэк, покидает этот мирок, он становится одиноким пилигримом запрещенного культа, символами которого являются надписи на стенах туалетов, особые жесты и вроде бы случайные прикосновения в толпе посторонних.

Но вот в своих блужданиях он набрел на оазис. Нарисовал дерево, сильное и живое, как мужчина. А у его ног спал на солнце юноша, симпатичный, загорелый. Последний осторожный мазок, и Блэк отложил кисть и палитру, посмотрел на Паоло Сандуцци.

Тот спал на спине, согнув ногу в колене, подложив одну руку под голову, а вторую – отбросив в сторону. Вся его одежда состояла из заношенных брюк и кожаных стоптанных сандалий. В лучах солнца кожа Паоло светилась, как полированное дерево, лицо дышало детской невинностью.

Николас Блэк давно уже не сталкивался с невинностью один на один. В компании он обычно насмехался над ней, помогал другим избавиться от нее. Но еще мог распознать невинность, ревновал к тем, кто сохранил ее, а здесь, вдалеке от привычного ему мира, сожалел, что лишился ее сам.

Он сел неподалеку от юноши, закурил, наслаждаясь редким мгновением удовлетворенности, зажатым между постыдным прошлым и сомнительным будущим.

Внезапно юноша сел, его проницательный взгляд уперся в художника.

– Почему вы всегда так смотрите на меня?

Блэк улыбнулся:

– Ты прекрасен, Паолино. Как молодой Давил, которого Микеланджело изваял из куска мрамора. Я – художник, поклонник красоты. Поэтому мне нравится смотреть на тебя.

– Я хочу пописать, – теперь улыбнулся Паоло.

Вскочил, отошел к краю площадки и облегчился, нисколько не стесняясь Николаса Блэка. Затем вернулся и сел рядом с художником. Он все еще улыбался, но глаза уже стали серьезными.

– Вы возьмете меня с собой, когда поедете в Рим?

Блэк пожал плечами:

– Кто знает? Рим далеко отсюда, жизнь там дорога. Слуг я найду где угодно. Но друга… с этим все не так просто.

– Но вы сказали мне, что я – ваш друг! – Столь по-детски искренним звучало нетерпение в его голосе, что могло бы обмануть художника, но тот прочел правду в глазах юноши, черных, как оникс.

– Дружбу надо доказывать, – ответил Блэк с напускным безразличием. – Время у нас еще есть. Посмотрим.

– Но я – верный друг. Настоящий, – гнул свое Паоло. – Сейчас я вам это докажу.

Он обхватил руками шею Блэка, прижался к нему, а затем отпрыгнул назад, пугливый, как косуля, не подпускающая к себе человека. Художник вытер рот тыльной стороной ладони, медленно встал, его лицо разочарованно вытянулось. Он не взглянул на юношу, застывшего в десяти ярдах от него, подошел к мольберту, взял кисть, палитру, бросил через плечо:

– Раздевайся!

Паоло уставился на него.

– Быстрее! – сердито воскликнул Блэк. – Снимай одежду. Я хочу, чтобы ты позировал мне. Среди прочего, тебе платят и за это.

После короткого колебания, юноша повиновался, и Блэк самодовольно улыбнулся, отметив, что сняв штаны, Паоло лишился и смелости, и решительности. И стал обычным ребенком, испуганным, неуверенным в себе, теряющимся в присутствии работодателя.

– Разведи руки. Вот так.

Юноша поднял руки на уровне плеч.

– Постой так.

Быстрыми уверенными мазками Николас Блэк начал рисовать распятую на стволе старой сухой оливы фигуру: не Христа, но юношу с лицом и телом Паоло Сандуцци, с руками и ногами, прибитыми к стволу и сучьям, с окровавленным дротиком в груди, но улыбающимся даже в последние мгновения жизни.

Юноша скоро устал, но художник не разрешал ему менять позы и сердито ругался, когда Паоло опускал руки. Наконец, закончив, Блэк подозвал Паоло и показал ему картину. Такой реакции он не ожидал. Лицо юноши превратилось в маску ужаса, рот открылся, он задрожал, указывая рукой на полотно, не в силах произнести ни слова.