Покой - Джин Родман Вулф
Мы японские господа,
Вы нас видели много раз
Там, где ширмы и веера,
Где немало чашек и ваз…
– О нет, – возразила тетя, – это китайские господа, они совсем другие.
Я спросил, есть ли какие-нибудь китайцы где-то… ну… недалеко.
– Они гораздо ближе, чем ты думаешь, Ден, – сказала тетя и, отложив кисточку, мило улыбнулась мне и постучала себя пальцем по лбу. – Вот здесь таится целая империя с рисовыми полями, степями и садами. А еще там есть пагоды и стеклянные колокольчики, звенящие на ветру, смирные водяные буйволы и тьма-тьмущая людей.
Иногда мне очень трудно помнить о том, что Оливия умерла. Однажды я слышал какой-то религиозный – или, возможно, они назвали бы его философским – спор между Аароном Голдом и Тедом Сингером, в котором Тед назвал нечто «противоречащим повседневному опыту». Он заявил это тоном, не допускающим возражений. Его слова представляли собой неопровержимую и всепобеждающую истину и предназначались для того, чтобы положить конец спору. С тех пор я часто думал о вещах, «противоречащих повседневному опыту».
Самая очевидная из них – безусловно, рождение ребенка или вообще любого живого существа. Дети – или, если уж на то пошло, котята, телята – не появляются из пустоты, не вырастают на грядке каждый день. Возможно, изредка случается так, что младенец входит в жизнь, как будто упал с небес. У большинства из нас либо нет младших братьев и сестер (у меня их не было, как и старших), либо мы сами в момент их рождения оказались слишком юными, чтобы в этом разобраться.
Я никогда не был женат и, возможно, потому явственнее других осознаю, что брак «противоречит повседневному опыту», хотя секс – нет. Совокупления происходят каждый день: зрелые мужчины и женщины в гостиничных номерах и мотелях, в своих собственных квартирах и домах, а также в квартирах и домах, которые им не принадлежат, «вступают в половую связь»; и незрелые следуют их примеру в тех же самых местах, а также во всех других мыслимых и немыслимых закоулках – на сиденьях автомобилей и на одеялах, брошенных на землю (или без одеял), в душевых кабинах и на задних рядах театральных балконов, на сцене, в спальных мешках и, насколько я знаю, в дуплах деревьев. Но очень редко Мелисса (которая работала прошлым летом в магазине «Вулвортс», а в этом году хотела стать мажореткой[33] в школьном оркестре, но роль досталась Хизер Тримбл; Мелисса, которую я, едучи на своем вредном и строптивом старом «плимуте» на завод по утрам, обычно видел с учебниками и тетрадкой на бедре в ожидании школьного автобуса, а тот по своему обыкновению даже не думал опережать график или хотя бы ему соответствовать) и Тед (которого выпускали на поле, только когда школьная команда вела с преимуществом в четырнадцать очков; да, он пробегал спринт на четыреста сорок ярдов – ну и какой от этого толк?) покидают кирпичное ранчо отца Мелиссы и принадлежащую матери Теда квартиру номер 14, чтобы стать четвероногим, двуспинным, четырехруким (о, вас предупредили!), двуглавым Тедом-и-Лизой[34], в котором каждая неполноценная половина исчезала более или менее полностью, чтобы (хотя монстра все-таки не назовешь неразделимым) никогда не появиться вновь. Такое случается не каждый день.
А подобие истинной смерти суждено вкусить лишь раз.[35] Мы судачим о людях с сильным характером, и да, они кажутся сильными, но наступает тот из ряда вон выходящий день, когда нашему взгляду открывается пустыня, а посреди нее – женщина, и становится понятно, что вся так называемая сила была лишь бравадой, одинокой песней, пробуждающей отзвуки среди скал; и вот мы наконец-то все понимаем и решаем послушать песню, восхититься ее смелостью и мелодичностью, ждем следующей ноты – но слышим только тишину. Последнее звонкое слово перерождается в эхо, затихает, исчезает, и лишь тогда мы понимаем, что не поняли его смысла, поскольку были слишком поглощены мелодией. Мы отправляемся на поиски певицы, думая, что она стоит там же, где ее видели в последний раз. На том месте лишь кости, песок и какие-то выцветшие тряпки.
Вчера вечером, перед сном, я написал о рисунках тети Оливии и ее альбоме для вырезок – о том, что видел в детстве. Минувшей ночью, лежа в постели на краю пустого дома (я только сейчас понял, что сплю и ем – если вообще ем – только на краю; никогда раньше не задумывался об этом), я увидел сон, в котором перелез через стену. Не знаю, где я оказался и что осталось по ту сторону стены, которую я покинул. Стоял поздний вечер – кажется, зимнего дня; передо мной высилась стена футов в десять, каменная и оштукатуренная – или, возможно, это была просто грязь, которая отваливалась большими пятнами. Верхний ряд кладки был выложен черепицей и слегка выдавался вперед, затрудняя подъем.
Я спрыгнул с другой стороны и, похоже, очутился в саду. Во всяком случае, пейзаж был очень живописный, и в расположении деревьев, камней и воды ощущалось нечто красивое, но возникшее не естественным путем – впрочем, возможно, иногда природа случайным образом создает атмосферу упорядоченного беспорядка и симметричного дисбаланса. По обе стороны от меня стена удалялась, исчезая из вида, но мне показалось, что она слегка изгибалась вовнутрь, тем самым усиливая ощущение, что я вошел в некое огороженное, священное место.
Я шел по холмистой местности – возвышенности располагались ближе друг к другу и были ниже, чем казалось поначалу, – а потом наткнулся на реку из камней. В ней не было ни капли воды, только камни: гладкие, округлые, слегка приплюснутые, блестящие и холодные; кое-где проглядывали водоросли, а один раз на поверхности появился птичий трупик. Я добрался до изогнутого, горбатого пешеходного мостика и обнаружил под ним упавшего с пьедестала глиняного тролля с короткими конечностями и физиономией, одновременно свирепой и печальной. Он как будто скорчился в тени и был почти невидим. Тогда я поднялся на берег высохшей реки и пошел по тропинке, ведущей дальше от моста. По пути начал осознавать себя, чего не было раньше, и обнаружил, что снова стал молодым человеком лет двадцати пяти или около того, и это открытие оказалось настолько
