Линкольн Чайлд - Огонь и сера
– Мой дорогой Пендергаст! – радостно воскликнул Фоско. – Я был уверен, что вы наденете фрак. Не понимаю, как в такую ночь можно одеваться столь вызывающе безвкусно. – Он широким жестом окинул устремленный к фойе поток смокингов. – В наши темные дни осталось лишь три случая, когда можно по-настоящему сверкнуть нарядами: первый – бракосочетание, второй – похороны и третий – премьера в опере. Третий случай, конечно же, самый счастливый.
– Это как посмотреть, – сухо ответил Пендергаст.
– Так вы счастливый муж?
– Не угадали.
– А! – Фоско рассмеялся. – Вы правы, Пендергаст. Я знавал людей, обретших счастье лишь на своих похоронах.
– Хотя радостный повод надеть фрак достается наследникам.
– Ах вы, негодник! – пожурил агента граф. – Ну что же, войдем? Надеюсь, вы не против, что я взял билеты в партер – не люблю ложи, акустика там отвратительная. Наши места в центре, правый сектор. Я долго экспериментировал и понял, что это идеальная акустическая зона: места от двадцать третьего до тридцать первого. Однако посмотрите, огни в зале гаснут. Нам лучше поспешить.
Толпа, словно косяк мелких рыбешек, расступалась перед графом. Фоско, вскинув массивную голову, плавно двинулся к центральным дверям, где они с Пендергастом не оглядываясь прошмыгнули мимо капельдинеров, предлагавших программы. Уже в зале они устремились по центральному проходу вниз и заняли свои места. Для себя Фоско зарезервировал аж целых три. Усевшись в кресло посередине, он простер руки на перевернутые боковые сиденья и сказал:
– Простите, дорогой Пендергаст, что мы не сидим щека к щеке, мое телосложение требует пространства. – Он достал из кармана небольшое пенсне, украшенное жемчугом, и положил его на сиденье справа. Пустующее место по левую руку занял медный цилиндрик миниатюрной, но мощной подзорной трубы.
Вместе с тем как большой зал заполнялся зрителями, в воздухе росло возбуждение. Из оркестровой ямы доносилось бормотание инструментов – музыканты, настраивая их, прогоняли кусочки из сегодняшней оперы.
Наклонившись к Пендергасту, граф коснулся его предплечья и сказал:
– «Лукреция Борджиа» просто не может оставить равнодушным истинного ценителя оперы... – Граф пригляделся к Пендергасту. – Нет-нет, только не говорите, что это беруши. Ведь это не беруши, сэр?
– Нет, не беруши. Затычки. Они слегка смягчают звук – у меня исключительно тонкий слух. Мне причиняет боль все, что громче обычной беседы. Не бойтесь, граф, уверяю, ни одной ноты я не пропущу.
– Ни одной, вот именно!
– Благодарю за приглашение, граф Фоско. Однако вы помните, я говорил: еще не написана опера, которая бы мне понравилась. Чистая музыка и вульгарный спектакль – две вещи несовместные. Я скорее предпочту Бетховена в исполнении струнного квартета. Но и это для меня пиршество ума, а не ушей.
Фоско вздрогнул.
– Чем, позвольте спросить, вам не угодил спектакль? – Он раскинул руки. – Разве жизнь сама по себе не есть театр?
– Когда на сцене мелькают цвета, действующие лица шумят и притворяются, а на фоне этого носится вопящая толстушка, которая потом с ревом бросается со стен замка... Я не могу сосредоточиться на музыке.
– Но ведь в этом и есть суть оперы! Здесь юмор! Здесь трагедия! Здесь парят на крыльях страсти или падают во тьму жестокости! Здесь любят или предают!
– Вы лишний раз подтвердили мою правоту, граф. Причем много лучше меня самого.
– О, Пендергаст, вы ошибаетесь. Нельзя воспринимать оперу единственно как музыку. Ведь это жизнь! Отдайтесь ей, падите ниц.
– Простите, граф, но я не сдаюсь – никогда и никому, – улыбнулся Пендергаст.
– Может, имя у вас и французское, – похлопал граф Пендергаста по руке, – однако душа – английская. Англичанин никогда не переступит порог своего "я". Он неизменно уверен в себе. Вот почему из англичан получаются отличные антропологи и кошмарные композиторы. – Фоско фыркнул. – Берд, Перселл. Britten[26].
– Вы забываете про Генделя.
– Урожденный немец, – хихикнул Фоско. – Я рад, что вы здесь, Пендергаст. И я таки докажу, что вы не правы.
– Раз уж об этом зашла речь, как вы узнали, куда доставить приглашение?
– Очень просто. – На лице Фоско расцвела победная улыбка. – Я съездил в «Дакоту» и навел справки.
– Я дал строгие указания не разглашать мой второй адрес.
– Для Фоско нет препятствий! Мне всегда была интересна ваша профессия. В юности я прочел всего сэра Артура Конан Дойла, Диккенса, По. А Уилки Коллинз? Потрясающе! Вычитали «Женщину в белом»?
– Естественно.
– Tour de force![27] В следующей жизни я бы хотел стать детективом. Быть графом из старинного рода так утомительно...
– Одно другого не исключает.
– Хорошо сказано! Сегодня кто только не становится детективом! Чем, скажите, графы из клана Данте или Беатриче хуже английского лорда или полицейского из племени навахо? Должен признаться, дело Гроува меня заинтриговало. И не только потому, что я был гостем на последнем, если можно так выразиться, ужине. Конечно, я сочувствую несчастному, но это – аппетитная загадка, и если что, я к вашим услугам.
– Благодарю, хотя вынужден огорчить: ваша помощь вряд ли понадобится.
– Я не настаиваю, тем не менее, если позволите, как друг, хочу предложить услуги, определенные познаниями в живописи, в музыке и, возможно, в обществе. Что до последнего, смею надеяться, я оказался полезен, когда мы говорили о том ужине.
– Оказались.
– Благодарю! – Граф по-детски радостно захлопал в ладоши.
Погасли огни, и на зал опустилась тишина. Фоско обратил все внимание на сцену, буквально извиваясь от возбуждения. Появился концертмейстер, и прозвучала нота ля. Когда занял место дирижер, зазвучали громоподобные аплодисменты. Дирижер поднял палочку и резко опустил ее, начав увертюру.
Фоско обратился в слух; жадно впитывая роскошную музыку Доницетти, он время от времени улыбался и кивал. Подняли занавес, но стоило залу отозваться аплодисментами, раздраженный граф тут же бросил на соседей укоризненный взгляд.
Фоско походил на гиганта во тьме, который время от времени смотрел на сцену то через пенсне, то через подзорную трубу. А если кто-то из соседей в конце арии вдруг начинал аплодировать, граф жестом просил тишины. Глядя на невежду с укором, он грустно и в то же время снисходительно качал головой. Однако когда соседям случалось не заметить сложных пассажей, Фоско легонько хлопал в ладоши, бормоча: «Bravi». Мало-помалу ряд проникся его горячим энтузиазмом и знанием, и стоило графу поднять руки, как ряд взрывался овациями.
Первый акт завершился под неистовые крики и бурю аплодисментов. Всем этим, казалось, управлял граф и громогласными «Bravi!» даже заставил обернуться дирижера. Когда же эмоции утихли, Фоско, промокнув лоб платком, обратился к Пендергасту.
– Видите, видите! – прокричал он, тяжело дыша, но с видом весьма самодовольным. – Вы наслаждаетесь!
– На чем же основан ваш вывод?
– Фоско не обмануть! Вы кивали – вот только что, когда звучало «Vieni, la mia vendetta!»[28].
Пендергаст не ответил. Он лишь слегка качнул головой, когда, возвещая о начале антракта, в зале зажглись огни.
Глава 19
Отбросив одеяло, Найджел Катфорт в полном одиночестве сел на кровати. Элиза не захотела ехать в Таиланд и смоталась к подружке. Ну и черт с ней, с этой дурой, так даже лучше.
Электронные часы на тумбочке показывали 10.34. «Боже, – вгляделся Катфорт в красные цифры, – только половина одиннадцатого».
Самолет вылетал в шесть утра, поэтому два с половиной часа назад Катфорт принял на два пальца джина и завалился спать, но заснул не сразу. А теперь вот внезапно проснулся, и сердце бешено колотилось. Изнывая от жары и пытаясь разогнать мертвый воздух, Катфорт встряхнул одеяло, но духота лишь плотнее обступила его.
Чертыхнувшись, Катфорт перекинул ноги через край кровати и зажег свет. Расшалившиеся нервы и разница между часовыми поясами между Нью-Йорком и Таиландом могут сбить внутренний ритм. Тогда придется продлевать отпуск еще на недельку, а это чревато. Осень – самая горячая пора, зазеваешься – конкуренты проглотят и костей не выплюнут.
Катфорт поднялся и подошел к обогревателю. Он отлично помнил, что не включал прибор, однако термометр говорил, что в комнате двадцать девять градусов. Катфорт провел ладонью над решеткой – нет, жар шел не отсюда.
Жар. О нем твердил Гроув...
Гроув под конец своей жалкой жизни повредился умом!.. Вспомнив об этом, Катфорт повторил себе: на дворе двадцать первый век. Он подошел к балкону и, отдернув тяжелые шторы, открыл дверь на полозьях. Холодный воздух октябрьской ночи нежно обволок разгоряченное тело. Блаженно вдыхая полной грудью, Катфорт вышел навстречу отдаленным звукам уличного движения.
