Брайан Стэблфорд - Ангел боли

Из неугомонной толпы доносились смешки, но последний акт разворачивался должным образом, каждый участник точно знал свое место и необходимую степень эмоциональности.

Несмотря на всю искусственность, финальный диалог между ведущими актрисами был подан с таким своеобразием, словно обе проститутки воодушевились собственным исполнением и проникли в самый дух пьесы. Миссис Муррелл изучающее оценивала их реплики и была довольна их усердием. И только когда беседа окончилась и сценарий иссяк в суматохе испуганных криков и стонов, она отвернулась.

Это было бы отдыхом для смущенного сознания Дэвида, если бы он не был причастен воспоминаний, которые заставляли её отворачиваться. Она была свидетельницей столь многих настоящих актов анальной дефлорации, что потеряла какой-либо интерес к их фарсовому повторению. Она предпочитала наблюдать за лицами мужчин — вот где разворачивалась настоящая комедия. Большинство смеялись, но их смех скрывал настоящее возбуждение и яростное воображение. Притворство позволяло их воодушевлению возрасти и оставляло пространство для воображения.

Человек в сером, напротив, погрузился в задумчивость, как будто его интерес к происходящему иссяк с уходом со сцены девушки с искривленным позвоночником.

Миссис Муррелл встала и прошла через толпу, чтобы присоединиться к своей труппе на сцене. Её задача была не принять аплодисменты от аудитории, как это требуется от автора, но перейти к следующей стадии вечернего увеселения — к аукциону любви.

Дэвид понимал, что всегда находились циники, утруждавшие себя сообщением мадам, что её пьесы ставятся лишь для поддержания бизнеса — способ заставить несчастных обманутых зрителей платить в три раза больше за актрису, чем они заплатили бы иначе. Но он, также как и она, понимал, что были и дураки, которые не понимали, в чем дело. Миссис Муррелл знала, что пьеса — это магическая формула, которая действительно добавляла ценности её актрисам в глазах тех, кто хотел бы повторить её сцены снова и снова.

Оскар Уайльд однажды сказал миссис Муррелл (как он, видимо, говорил всем хозяевам и хозяйкам в Лондоне), что циник — это тот, кто знает цену всего и стоимость ничего. Ей хотелось бы возразить на основании своих наблюдений, что в таком случае реалист — это человек, который знает, что все имеет цену и что ничто не ценно по-настоящему. Увы, это слишком поздно пришло ей в голову.

Сегодняшний аукцион, на взгляд миссис Муррелл, не удался. Актрисы, исполнявшие второстепенные роли, продавались дешевле, чем она ожидала. Евнух принесла больше, темнокожая кокетка — ещё больше, но недостаточно, чтобы удовлетворить оптимистичные ожидания миссис Муррелл. Девушка, игравшая роль турка, несмотря на шутливое объявление, принесла только половину ожидаемой цены; лишь Софи вызвала такой оживленный торг, что выкрики воодушевления раздавались даже от тех, кто пришел скорее посмотреть, чем прицениться.

Ко времени, когда она завершала церемонию, приглашая на торги бледную Гекату, миссис Муррелл уже пыталась расшевелить торговлю. Если зрители не собираются отыграть собственную роль как следует, то нет причины, почему она должна предпринимать какие-то особые усилия, чтобы угодить их страсти к вульгарным развлечениям. Посреди обязательного хохота она отметила предложенные тремя-четырьмя несерьезными участниками шиллинги, и, не тратя лишнего времени, закрыла аукцион на половине соверена. Это, подумала она, и так в пять раз больше, чем стоит девушка. И только ступив вниз, она вспомнила пари, которое заключила сама с собой и которое проиграла.

Человек в сером не ставил на Гекату или кого-то ещё. Его уже не было видно где-либо в помещении.

Дэвид Лидиард, разочарованный тем, что он увидел, и мучительно озадаченный этим, обнаружил, что покидает сознание, которое временно занимал, и уходит в бархатную тьму. Но покой не наступил, и тьма вскоре сменилась ослепительным светом горячечной мечты, где самая жестокая и прекрасная из распутниц, Ангел Боли, ожидала, когда он ей заплатит.

6

Некоторое время Дэвид балансировал на краю покинутого им мира. Он был в сознании, но не просыпался, вяло соображал, его неясные чувства рассыпались причудливым спектром. Его душа улетела прочь от материального мира, словно совсем не могла иметь с ним дело. Он не ослеп полностью, но все, что он мог видеть, так расплывалось, что он не мог нащупать ни одного четкого образа, а все, что он слышал, было слабым отдаленным шумом, какой возникает, если приложить ухо к большой морской раковине.

Иногда в шелестящем потоке шума ему слышались голоса, но он не мог разобрать слов.

Ему уже приходилось бывать в подобном пограничном состоянии, и он знал, какой странный спектр экзотических ощущений переживают те, чьи души возбуждены дарованным огнем. Он не был шокирован и не отчаялся вернуться в реальность, которую он потерял, так как знал, какая боль ожидает его там. Но он все же чувствовал себя брошенным, обманутым, в то время как события разворачивались где-то без него.

В конце концов его мысли начали проясняться, и ему уже удавалось собирать их в складные цепочки, подчиняя твердым правилам воли и логики. Как только он смог, он заговорил с тем, что использовало его.

— Если у тебя ко мне есть просьба, — сказал он тихо, не зная, слышит ли она его, — тогда ты должна обратиться ко мне честно и заключить настоящий договор, как должно двум мыслящим существам. Как иначе я смогу услужить тебе наилучшим образом? Как иначе мне суметь соединить свою волю с твоей в едином замысле? Если тебя не устраивает мое сопротивление, тебе придется заслужить мою дружбу.

Ответа не было.

Он снова мог ощущать свое тело, словно оно воссоздавалось из окружавшего его хаоса, чтобы пленить и пытать его. С возвращение чувства физического присутствия хлынул и новый поток мыслей и ощущений. Опий, который дала Корделия, чтобы облегчить его боль, начал угнетать и расстраивать его способность к рассуждению. Тем не менее, он заставил себя открыть глаза и оглядеться.

Он был в постели, на столе около него тускло светился ночник. Рядом придвинули кресло — так, чтобы в нем можно было сидеть и наблюдать за ним, и этот пост занимала Нелл, а не Корделия. Она казалась усталой, и выражение её лица было непривычно потухшим. Дэвид был очень рад увидеть её и ясное беспокойство любящего человека.

Он позвал её и попытался улыбнуться.

— Мама сказала, что я могу посидеть тут, — сказала она, оправдываясь. — Я сама захотела.

— Умница, — прошептал он. Он попытался поднять голову, чтобы взглянуть на свои руки, лежавшие на покрывале, но ему не хватило сил. Ему не удалось поднять и правую руку, которая была плотно обвязана бинтами. Левая, которая болела не меньше, также не поднималась.