Покой - Вулф Джин Родман

– Я решительно не понимаю, что хорошего в том, чтобы купить китайское яйцо и отдать ему. Кстати, когда у него день рождения?

– В следующем месяце, третьего августа. Не глупи, Элеонора.

– Так ты не собираешься его покупать?

– Конечно, нет. Но если Джимми решит, что я на самом деле хотела купить яйцо ему в подарок, причем была готова заплатить не скупясь, ему придется отдать его мне – разве ты не понимаешь? Он увидит, как сильно я этого хочу, и, кроме того, будет нелегко подарить мне что-то более дорогостоящее.

Последовала еще одна пауза, во время которой я услышал, как кто-то наливает чай; нежный плеск и позвякивание фарфора были единственными звуками на фоне моего собственного дыхания и вздохов ветра в листве огромных вязов снаружи. Я рискнул выглянуть из-за угла возле самого пола и увидел тетю Оливию как раз в тот момент, когда та ставила на стол завернутый в полотенце чайник.

– Как вкусно, – сказала Элеонора Болд. – Что это?

Тут я опять спрятался.

– Улун с Формозы, – ответила тетя. – Мне нужны деньги. В пятницу сниму немного со счета. Потом зайду в магазин и скажу Джимми, что только пришла из банка.

На следующий день, в среду, мою тетю навестил Стюарт Блейн. Иногда я спрашивал себя, был ли он на самом деле богатейшим из ее воздыхателей (того периода), или его аристократический облик всего лишь создавал такое впечатление – как, например, небрежный вид профессора Пикока и его приезды поездом (в Кассионсвилле он пользовался только арендованными машинами, хотя имел собственный автомобиль, как я узнал много позже) создавали впечатление академической бедности.

Машина у мистера Блейна была британская, и он обращался с ней – по крайней мере, так казалось, – как с лошадью. Не тянул руль назад (иногда пожилые фермеры так делали, вынуждая свои «модели Т»[37] сбавить скорость), когда машина ехала слишком быстро, и не держал ее в сарае, из-за чего на сиденьях вечно оказывались частицы сена; он просто разговаривал с ней – тихо, по-джентльменски, краем рта, словно уговаривая перепрыгнуть через забор. Рулевое колесо, изготовленное целиком из красивейшего дерева, без железных или латунных частей, располагалось с непривычной стороны, а приборную панель покрывала юфть.

Думая про юфть, я вспоминаю ее аромат, щекотавший ноздри, когда я сидел между мистером Блейном и тетей Оливией и протягивал руку, чтобы погладить кожу кончиками пальцев; в это же самое время рычаг переключения передач бился мне в коленки. Я это помню, но не знаю, почему решил написать о Блейне именно сейчас – впрочем, он был одним из трех мужчин, которые в то время посещали мою тетю, так что умолчать о нем означало бы рассказать только часть истории.

Он был богат – сдается мне, богаче мистера Макафи – и, как большинство состоятельных людей, не мог похвастать какими-то особенными личностными качествами; деньги в его случае взяли на себя задачу самовыражения, с которой у тех, кто победнее, справляется характер; потому мы запоминаем одного человека как остроумного, другого – как доброго, а третьего – возможно, как спортивного или, по крайней мере, энергичного или красивого. Те, кто встречался с Блейном, запоминали, что он денежный мешок. Скорее высокий, чем низкий, но не слишком высокий; с лицом довольно длинным, но не как у Линкольна. Волосы тусклого желтовато-каштанового оттенка, который еще называют песочным. Его состояние хранилось в банке Кассионсвилла и Канакесси-Вэлли – собственно, оно и было банком, унаследованным от отца вместе с дюжиной ферм.

В тот вечер мы отправились к нему домой, что было смелым поступком для моей тети, с учетом правил, существовавших в то время и в том месте, пусть даже я ее сопровождал, а экономка и кухарка Блейна должны были присутствовать. Я навсегда запомнил жилище Блейна как дом с претензиями, хотя он оказался намного меньше, чем тот особняк, который я построил для себя. Претензии выражались в том, что у дома был округлый портик с колоннами вместо крыльца, а стены выкрасили в белый цвет, который придавал им сходство с мраморными. Когда мы подъехали, то оказалось, что у входа ждет Пирогги, управляющий банком; я заметил, что Блейн ему не обрадовался, хотя вежливо представил моей тете, та же улыбнулась и ответила, что она и мистер Пирогги уже встречались.

Мистер Пирогги сообщил:

– Мисс Вир – наша верная клиентка.

– На самом деле ситуация довольно неловкая, – проговорил Блейн. – Сами видите, у меня гости.

Мистер Пирогги заверил, что с радостью вернется завтра.

– Не хочу ждать вас завтра. Помню, что велел вам прийти сегодня вечером, но я думал, вы объявитесь гораздо раньше.

– Потребовалось немало усилий, чтобы собрать все необходимое, – сказал мистер Пирогги. – Харпер и Дойл задержались, чтобы помочь мне с этим.

– Вот что значит полагаться на подчиненных, – пожаловался мистер Блейн моей тете. – Я попросил несколько цифр и думал, что разберусь со всем до того, как поеду за тобой. Когда Пирогги не пришел, я предположил, что он забыл или упал в яму, или что-то в этом духе. И вот он здесь со своим портфелем – хотя я не понимаю, почему Пирогги ходит с портфелем, он же не адвокат, – набитым арифметикой, способной вызвать у меня приступ мигрени продолжительностью в целую неделю. До чего неподходящий момент!

– Не переживай, Стюарт, – сказала тетя. – Мы с Деном можем без труда развлекаться часок-другой. Я покажу ему твою библиотеку – он без ума от книг – и твой стереоптикон[38].

– Что за ерунда – вы мои гости, и я не собираюсь заставлять вас ждать. Все равно Пирогги на ужин останется. С его бумагами я разберусь потом.

Моя тетя хихикнула, услышав про «Пирогги на ужин», но сам Пирогги сказал:

– Не стоит, мистер Блейн; жена ждет меня к ужину дома.

– Не говорите ерунды. – Мистер Блейн вытащил часы – такие тоненькие, что мне они показались вовсе не настоящими часами, а пластинкой из блестящего металла; возможно, крышкой от старых часов, которую он носил, потому что обычный хронометр сломался. Если бы не закругленные края, это могла быть золотая монета. – Уже почти половина седьмого. Я не могу отослать вас прочь в такой час, Пирогги. Входите. Все входите. Ви, дорогая?

Он уже собрался открыть нам входную дверь, но, похоже, внутри стояла экономка, взявшись за ручку, – не успели пальцы Стюарта Блейна ее коснуться, как та быстро и плавно качнулась (это движение почему-то напомнило мне взмах птичьего крыла – наверное, дело в том, что дверь тоже была выкрашена в белый); и мы вошли, сперва тетя Оливия, за ней – мистер Пирогги и я. В дверном проеме стало тесно.

Когда я проектировал вход в свой особняк, то попытался воссоздать фойе Блейна – не с точностью до сантиметра, а каким я его запомнил; почему моя память, которая все еще наличествует, которая по-прежнему «живет и дышит и существует»[39], должна быть менее весомой, менее реальной, чем физическая суть, теперь разрушенная и невозвратимо утраченная?

Между этим абзацем и предыдущим я отправился искать это фойе, а также свой нож. (Вы никогда не задумывались во время чтения, что между любой парой слов могли пройти месяцы?) К сожалению, я ошибся: попытался добраться до него через дом вместо того, чтобы выйти наружу и обойти здание. Я знал, как следовало бы поступить, но идет дождь, легкий весенний дождь; и хотя я не боюсь промокнуть, меня охватывает ужас при мысли о том, чтобы, оглянувшись, увидеть неровный след моей искалеченной ноги, отпечатавшийся на мягкой траве. В результате этого путешествия через дом я чувствую себя так, словно кое-кто занимался самодеятельностью.

В доме есть персидская комната с диванами, коврами, шелковыми гобеленами и ятаганами на стенах, а также огромными каменными кувшинами. Я это знаю, поскольку сам в ней побывал, но вместе с тем уверен, что никогда не говорил Барри Миду, что хочу чего-то подобного, и если бы он (или кто-то другой) был жив и мог меня услышать, я пришел бы в ярость… впрочем, почему я должен злиться, да и могу ли? Мертвые кости Барри не дрогнут, если я стану топтаться на его могиле, в отличие от моих собственных. У меня персидская комната: кальяны и занавески из бисера перед решетчатыми окнами, выходящими на… неужто Шираз? С таким же успехом я могу ею наслаждаться. Уверен, что смогу разыскать это место снова, если понадобится. Надо свернуть в коридор напротив фотографии Дэна Френча, тот от лица сотрудников вручает мне на пятидесятилетие какую-то коробку (кажется, в ней лежала серебряная зажигалка для сигар – или что-то в этом духе), пройти через солярий тети Оливии с его стаканчиками для кистей и высыхающей палитрой, овеянными запахом растворителя; а дальше, по-моему, четвертая или пятая дверь справа.