Линкольн Чайлд - Кабинет диковин
Ощутив чье-то присутствие, она резко обернулась. За ее спиной стоял Пендергаст. Агент смотрел на записи с таким мрачным и печальным видом, что по спине девушки поползли мурашки.
– Почему вы всегда следите за мной? – устало спросила она.
– Что-нибудь интересное?
Вопрос был задан явно для проформы. Судя по мрачному виду агента, Нора поняла, что тот уже успел увидеть в ее списке нечто очень важное, нечто ужасное, но не хотел делиться с ней своим открытием.
– Ничего особенного. Вы слышали когда-нибудь о докторе Фердинанде Ханте?
Пендергаст без всякого интереса бросил взгляд на упомянутое Норой имя. Девушку поразило то, что у Пендергаста отсутствовал какой-либо запах. От него не пахло ни табаком, ни лосьоном, ни одеколоном. Абсолютно ничем.
– Хант, – сказал он наконец. – Известная на Восточном побережье семья. Одни из первых спонсоров музея. Я изучил все, кроме ларца из ноги слона. Не могли бы вы мне помочь?
Она прошла следом за ним к столу, на котором находились предметы из собрания Тинбери Макфаддена – весь запыленный ассортимент. Лицо Пендергаста снова обрело присущее ему непроницаемое выражение. Из темноты, не скрывая своего скептического отношения к происходящему, вынырнул сержант О'Шонесси. Нора недоумевала, какое отношение к Пендергасту имеет этот полицейский.
– Итак, это нижняя часть ноги слона, – произнес О'Шонесси. – И что же следует из этого неопровержимого факта?
– Это не просто нога, сержант, – ответил Пендергаст. – Перед нами ларец, или, если хотите, шкатулка, сделанная из ноги слона. Весьма популярная в позапрошлом веке вещь среди охотников на крупную дичь и коллекционеров. Прекрасный образец, хотя слегка и потертый. Открываем? – спросил он, обращаясь к Норе.
Нора открыла бронзовые застежки и откинула крышку. Сероватая кожа казалась грубой и шероховатой даже под затянутыми в перчатки пальцами. По помещению начал растекаться неприятный запах. Шкатулка была пуста.
Нора посмотрела на Пендергаста. Если агент и был разочарован, то ничем этого не выдал.
Некоторое время вся небольшая группа пребывала в растерянности. Пендергаст склонился над открытой шкатулкой и несколько секунд изучал ее, оставаясь совершенно неподвижным. Двигались только его светло-голубые глаза. Затем он запустил пальцы в шкатулку и принялся ощупывать стенки, нажимая то в одном, то в другом месте. Вдруг раздался щелчок, и откуда-то снизу, подняв клуб пыли, выскочил длинный ящичек. Нора от неожиданности даже отпрянула.
– Весьма разумно, – сказал Пендергаст, извлекая из ящичка слегка выцветший и немного помятый конверт. Рассмотрев конверт со всех сторон, агент ФБР запустил затянутый в перчатку палец под клапан конверта, вскрыл его и достал несколько свернутых листков кремового цвета. Осторожно развернув листки, Пендергаст отгладил ладонью верхний из них и приступил к чтению.
Глава 5
Моему коллеге Тинбери Макфаддену
12 июля 1881 года
Уважаемый коллега!
Я пишу эти строки с искренней надеждой на то, что у Вас никогда не возникнет необходимости их прочитать, что я порву эти листки и брошу в ведерко для угля как продукт утомленного мозга и воспаленного воображения. Но в то же время в глубине души я чувствую, что мои самые худшие опасения соответствуют истине.
Все, что мне удалось обнаружить, вне всяких сомнений, указывает на этот факт. Я всегда стремился видеть в человеческих существах только хорошее. Ведь все мы, в конце концов, вылеплены из одинаковой глины, не так ли? Древние считали, что жизнь зародилась спонтанно в плодородном иле Нила, и кто я такой, чтобы ставить под вопрос подобный символизм? Эту, пусть даже и далекую от науки, веру? Но тем не менее, Макфадден, произошли такие ужасные события, которые не позволяют мне дать им невинное объяснение.
Вполне возможно, что те подробности, которые я привожу в этом послании, заставят Вас усомниться в состоянии моего разума. Поэтому, прежде чем продолжить, позвольте заверить, что я нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Это послание должно послужить подтверждением как моей ужасающей теоремы, так и тех доказательств, которые я собрал для ее подтверждения.
Я уже делился с Вами своими постоянно возрастающими сомнениями относительно занятий Ленга. Вам, конечно, прекрасно известны причины, в силу которых я позволил ему занять комнаты на третьем этаже моего Кабинета. Выступления профессора Ленга в лицее продемонстрировали глубину его познаний в сфере науки и медицины. В области систематики и химии ему нет равных. Меня согревала мысль, что под крышей моего дома будут ставиться опыты, которые не только послужат делу просвещения, но и позволят нам всем заглянуть в будущее науки. Да и с практической точки зрения дополнительные финансовые поступления были для меня вовсе не лишними.
На первых порах моя вера в этого человека только укрепилась. Его деятельность в качестве куратора моего Кабинета можно охарактеризовать только в превосходной степени. Несмотря на то, что Ленг работал крайне нерегулярно, он был безупречно вежлив, хотя, на мой взгляд, излишне сдержан. Деньги в оплату за помещение профессор вносил регулярно и даже предлагал мне свои медицинские услуги, когда я стал жертвой гриппа в зимний период 73-го и 74-го годов.
Я затрудняюсь с точностью определить то время, когда во мне зародились первые искры подозрения. Как мне кажется, это было вызвано все большей степенью секретности, с которой Ленг вел свои дела. Хотя профессор первоначально обещал делиться со мной результатами своих экспериментов, он ни разу не пригласил меня на третий этаж. Первоначальный осмотр помещения во время подписания договора об аренде, как Вы понимаете, учитывать нельзя. Год шел за годом, он, как мне представлялось, все глубже и глубже погружался в свои исследования, а мне пришлось все больше и больше взваливать на себя заботы, связанные с Кабинетом диковин.
Я всегда считал, что Ленг весьма щепетильно относится к своим трудам.
Вы, без сомнения, помните весьма эксцентричное сообщение о некоторых комических чертах человеческого организма, сделанное им в лицее. Сообщение было принято довольно холодно, а некоторые ученые мужи оказались столь невоспитанными, что позволили себе хихикать как во время выступления, так и позже. Профессор Ленг больше никогда не возвращался к этой теме. С тех пор все его презентации в лицее имели строго научную ориентацию. Поэтому вначале я объяснял его нежелание делиться плодами своей работы все той же присущей ему осторожностью. Однако по прошествии времени я начал понимать, что в своих действиях он руководствуется не профессиональной сдержанностью, а активным желанием скрыть характер своих научных занятий.
Как-то этой весной мне пришлось допоздна задержаться в кабинете, чтобы привести в порядок накопившиеся документы и подготовить место для экспонирования моего последнего приобретения – ребенка с двумя мозгами. Если помните, мы с Вами уже имели возможность обсудить это весьма любопытное явление. Работа с экспонатом оказалась более увлекательной, чем скучная разборка документов, и я был немало удивлен, когда услышал колокольный звон, возвестивший о наступлении полуночи.
В тот момент, когда я стоял, прислушиваясь к замирающему звону колокола, моего слуха коснулся совсем иной звук. Звук раздавался над моей головой. Это было тяжелое шарканье. Создавалось впечатление, что наверху кто-то переносит большой груз. У меня нет разумного объяснения, Макфадден, но в этом звуке было нечто такое, что заставило меня содрогнуться от ужаса. Я напряг слух. Звук постепенно стихал и окончательно исчез где-то в дальней комнате.
Как Вы понимаете, в тот момент я ничего не мог предпринять. Утром, вспомнив об этом странном явлении, я обвинил во всем свои утомленные нервы. У меня не было никакого основания тревожить Ленга, если я не получу доказательств того, что шаги эти были вызваны причинами зловещего свойства. Последнее, следует признаться, представлялось мне маловероятным. Я посчитал, что просто перенапрягся. Мне тогда удалось создать совершенно потрясающий фон для экспозиции трупика младенца с двумя мозгами, что в совокупности с поздним часом не могло не пробудить к жизни самые мрачные призраки, населяющие мое воображение. Одним словом, в конечном итоге я решил оставить странный шум на третьем этаже без всякого внимания.
Однако случилось так, что несколько недель спустя – а если быть точным, то на прошлой неделе, 5 июля, – произошло еще одно событие, к которому я хочу привлечь Ваше внимание со всей серьезностью. Обстоятельства, при которых это произошло, были примерно такими же, как и во время первого инцидента. Я готовил статью для журнала лицея и засиделся допоздна. Как Вам хорошо известно, составление письменных презентаций для научных учреждений, каким является лицей, дело для меня нелегкое, и я, чтобы хоть немного облегчить эту работу, обычно следую некоторым правилам. Старинный письменный стол из тикового дерева, прекрасная веленевая бумага (на которой, кстати, пишу и это послание) и чернила цвета фуксии, изготовленные в Париже мсье Дюпеном, делают сочинительство не столь обременительным для меня занятием. В тот вечер вдохновение посетило меня раньше, нежели обычно, и примерно в половине одиннадцатого, чтобы продолжить работу, у меня возникла необходимость заточить несколько перьев. Чтобы совершить это, мне пришлось на несколько мгновений отвернуться от стола. Когда я снова обратил взор на стол, то, к немалому своему изумлению, увидел, что страница, на которой я только что писал, покрыта чернильными кляксами. Пятен, надо сказать, было не много.
