Артур Мэйчен - Белый народ

«Послушайте, — сказал третий человек, до настоящего времени остававшийся безучастным, — вы двое, по-моему, изрядно увлеклись. Но я пойду домой. Я пропустил свой трамвай, и теперь придется идти пешком».

Амброз и Котгрейв, казалось, устроились более основательно, когда тот вышел из дома в туманное раннее утро, освещенное бледным сиянием фонарей.

«Вы удивляете меня, — произнес Котгрейв. — Я никогда не задумывался об этом. Если это действительно так, нужно перевернуть все с ног на голову. Стало быть, истинная сущность греха заключается в…»

«Во взятии неба штурмом, как мне представляется, — сказал Амброз. — Мне кажется, что грех — это просто попытка проникнуть в другую и более высокую сферу запрещенным способом. Вы можете понять, почему это случается столь редко. Есть лишь немногие, кто действительно желают проникнуть в другие сферы, выше или ниже нашей, дозволенными или запрещенными путями. Люди, как это можно заметить, в основной своей массе являются просто вместилищем разных свойств, с определенным сроком жизни. Поэтому существует совсем мало святых, и количество грешников (в исконном смысле, определенном нами) столь же невелико. И тем более редко встречаются гении обоих этих типов. Вообще-то, возможно, быть великим грешником тяжелее, чем великим святым».

«Имеется что-то глубоко неестественное в Грехе? Вы это имеете в виду?»

«Точно. Святость требует столь же огромных или почти таких же больших усилий, но она проявляется в том жизненном пути, который когда-то был естественным. Это стремление восстановить тот экстаз, который существовал перед Падением. Но грех — это усилие, направленное на то, чтобы достичь экстаза и знания, которые принадлежат лишь ангелам, и предпринимая эти попытки, человек становится подобным демону. Я сказал вам, что простой убийца — не истинный грешник, и это верно; но и настоящий грешник иногда может быть убийцей. Жиль де Рец — пример тому. Так что вы видите, что, в то время как добро и зло неестественны для человека, каким он стал в наше время — социальным, цивилизованным существом, — зло неестественно в намного более глубоком смысле, чем добро. Святой прилагает усилия восстановить дар, который человечество утеряло; грешник пробует получить нечто, что никогда не принадлежало людям. Короче говоря, он повторяет Падение».

«Вы католик?» — спросил Котгрейв.

«Да; я член гонимой английской церкви».

«Тогда, как насчет тех текстов, которые, кажется, определяют как грех то, что вы причислили бы к простым и тривиальным нарушениям?»

«Да; но в этих же текстах приводится слово „маги“, не так ли? Кажется, это наталкивает меня на основную мысль. Подумайте: можете ли вы вообразить на мгновение, что ложное утверждение, которое сохранит жизнь невинного человека — грех? Нет; очень хорошо, стало быть, таким образом мы исключаем вовсе не простых лжецов. Прежде всего именно „маги“ используют материальную жизнь, используют трагические инциденты материальной жизни, как инструменты, чтобы получить свои бесконечно нечестивые результаты. Вообще, я должен вам сказать следующее: наши более высокие чувства так притуплены, мы так пропитаны материализмом, что, вероятно, окажемся не в состоянии признать реальную порочность, если столкнемся с ней».

«Разве мы не должны испытать некоторый ужас — типа того, на который вы намекнули, сказав о пении розового куста — просто в присутствии злого человека?»

«Мы ощутили бы его, если бы были естественны: например, дети и женщины чувствуют этот ужас, о котором вы говорите, даже животные испытывают его. Но в большинстве из нас условности, цивилизация и образование закрыли, заглушили и затемнили естественные чувства. Нет, иногда мы можем узнавать зло по его ненависти к добру — нет нужды в глубоком исследовании, чтобы приблизительно определить влияние, которым руководствовался (совершенно несознательно) Китс, написавший свое „Блэквудское обозрение“ — но оно достаточно случайно. Я подозреваю, что, как правило, Иерархи Тофета проходят абсолютно незаметно для окружающих, а, возможно, в некоторых случаях даже как неплохие, но странные люди».

«Только что, говоря о книге Китса, вы использовали слово „несознательно“. Бывает ли когда-нибудь греховность несознательной?»

«Всегда. Это должно быть так. Она в каком-то смысле подобна святости, и гений в греховности схож с другими видами гениальности. Он представляет собой некоторое вознесение или экстаз души; превосходящее усилие, чтобы преодолеть границы обыкновенного. Так, превосходя их, греховность превышает также человеческое понимание. Способность, которая могла бы принять этот грех во внимание, оказывается ниже его. Нет, человек может быть беспредельным и ужасным беззаконником, и никто никогда не догадается об этом. Я скажу вам, что зло в этом определенном и истинном смысле является редким, и я думаю, что оно становится все более редким».

«Мне сложно осознать все это, — признался Котгрейв. — Из того, что вы говорите, я заключаю, что истинное зло отличается по своему происхождению от того, что мы расцениваем как порок?»

«Безусловно. Имеется, без сомнения, аналогия между этими двумя вещами; такое подобие дает нам возможность использовать, совершенно законно, такие термины, как „подножие горы“ и „ножка стола“. Иногда, конечно, об этих двух типах говорят одними и теми же словами. Грубый рудокоп, невоспитанный, неразвитый „человек-тигр“, разогретый квартой или двумя больше его обычной нормы выпивки, приходит домой и забивает раздражающую его неблагоразумную жену до смерти. Он — убийца. И Жиль де Рец был убийцей. Но вы видите пропасть, которая разделяет этих двух людей? Слово „убийца“, если я могу так сказать, „случайно“ выражает одно и то же в каждой из этих ситуаций, но значение их крайне различно. Это похоже на путаницу типа „Хобсон — Джобсон“, или скорее, на то, как будто кто-то предположил, что раз Джаггернаут и Аргонавт имеют что- то общее в звучании, то можно найти их этимологическое родство. Без сомнения, те же самые слабые сходство или аналогия имеют место между всеми „социальными“ грехами и реальными духовными грехами. Возможны некоторые случаи, где существует еще меньшее подобие: например, между школьными учителями и теми наставниками, что ведут к большему — от тени к действительности. Если вы понимаете что-нибудь в богословии, вы осознаете важность всего этого».

«Мне жаль говорить об этом, — заметил Котгрейв, — но я посвятил очень немного времени богословию. В самом деле, я часто задавался вопросом, почему главные богословы требовали название Наука Наук для их учения. Начиная с „теологических“ книг, которые я изучал, я всегда, кажется, интересовался лишь незначительными и очевидными благочестиями или историей Царей Израиля и Иудеи. Впрочем, даже на лекциях я не очень внимательно слушал об этих Царях».