Александр Анин - Миллион миллионов, или За колёсиком

Так и есть. Через какие-то минуты качание стрелы становится натужным, приводной ремень тормозится, частота колебания циферблата уменьшается, наконец, стрела застывает в крайнем правом положении, не в силах совершить обратный ход. Стоп машина.

Сын вздыхает, морщась, трёт затёкшие локти, улыбается отцу.

— Что это, Лёш? — спрашивает Мхов, как ему самому кажется, слишком всерьёз.

Алексей смущённо пожимает плечами, потом говорит:

— Машина времени.

— Времени? — Мхов несколько озадачен, он, скорее, ожидал услышать про что-нибудь вроде вечного двигателя. Машина времени, по его мнению, — это не в меру серьёзно для 12-летнего пацана, пусть даже такого продвинутого, как его сын. Тот молчит, и Мхов продолжает:

— И как она работает?

— В каком смысле? — немного растеряно спрашивает Алексей.

— В смысле времени, — не отстаёт Мхов. — Как на ней… э-э-э… путешествовать?

— Путешествовать? Куда? — сын вроде как удивлён.

— Как куда? Это же машина времени, ты говоришь? Значит, по времени.

Алексей осторожно дотрагивается до прибора пальцем, улыбается — больше, похоже, внутри себя.

— Так как? — Мхов начинает терять терпение.

— Пап, я думаю, что по времени путешествовать нельзя, — вдруг решительно произносит сын и глядит на отца серьёзно, излишне серьёзно, думает Мхов.

— А зачем тогда эта машина? — И усмехается, сын сам загнал себя в тупик.

Алексей пробует объяснять:

— Время, оно как бы само… а машина времени его…

— Что само? Куда его? — наседает Мхов.

— Пап, ну я не знаю как это сказать!

Мхов немного утомился:

— Ну ладно, ты скажи, что вообще должно происходить?

Сын разводит руками:

— Пока не знаю. Может, уже происходит.

— Ну-ну. Можно посмотреть? — Мхов берёт механизм в руки. — Так, это понятно, так… А сам-то ремень у тебя от чего запускается?

— Стрелка метронома толкает штуку одну там внизу, — объясняет Алексей, — а от неё уже ремень…

— Что за штука?

— А ты сними нижнюю крышку.

Мхов берет с верстака отвёртку, переворачивает метроном и принимается за винты в его основании. Всё-таки сын у него, что надо сын, умный парень, рукастый. Да и он сам молодец, что проявляет интерес к его интересу, потому как…

Оба-на!

Рот Мхова мгновенно наполняется кислой слюной, ноги слабеют, сердце щемит от чёрной тоски. Он застывает, тупо уставясь в нутро изделия, сработанного руками его сына. К горлу подкатывает тошнота, Мхов изо всех сил борется с ней, конвульсивно сглатывая дурную слюну. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, но сын, встревоженный произошедшей с ним переменой, прогоняет наваждение.

— Пап, а пап! — Алексей теребит рукав его рубахи. — Ты чего, а?

К Мхову постепенно возвращается способность соображать, говорить, действовать. Он слабо кивает на предмет, закреплённый в основании метронома:

— Ты где это взял?

— Нашёл.

— Где?

— За домом. За бассейном. А что?

— Ничего-ничего. — Мхов старается быть спокойным. Так. За домом. За бассейном. То есть там, где давным-давно, во времена его детства, была зольная яма. И где теперь, как и по всему участку, копаются немцы, устраивая, прокладывая свою хитрую пиротехническую систему. Ну понятно. Ладно.

— Ты знаешь что, Лёх, — осторожно говорит он. — Давай мы сюда что-нибудь другое подберём. Приладим. А это, — он показывает на облезлую металлическую штучку, — я того… Ладно?

Сына разбирает любопытство. Оно оказывается даже сильнее чувства протеста, знакомого каждому, чью работу хотят испортить. Он спрашивает:

— А что это, пап? В чем дело-то?

— Да ничего, ерунда. — Мхов уже поддевает отверткой так переполошивший его предмет, расшатывает, достаёт его на свет божий.

— Только осторожно, — бубнит Алёша, — не повреди там ничего.

Сын, похоже, всё-таки обиделся, ну ладно, переживёт.

— Да нет, я ж потихоньку, — Мхов демонстрирует Алексею неповреждённое нутро прибора, — а на это место мы что-нибудь подыщем. Ещё лучше. Зачем тебе этот хлам?

Извлечённый предмет неприятно холодит ладонь, Мхов прячет его в карман брюк. Говорит:

— Пойдем, Лёха. Мама завтракать ждет.

Сын, не глядя на отца, неохотно слезает с табурета, собирает инструменты, прячет свою ополовиненную машину в железный шкаф. Они выходят из мастерской, потушив за собой свет, покидают гараж, запирают двери. Обратный путь к дому двое проходят, не проронив ни звука. Расстроенный сын явно не хочет говорить, Мхову тоже есть о чём помолчать. Старая обожжённая железка слегка оттягивает карман, царапает кожу через тонкую ткань. «Время, оно как бы само, — вспоминает он слова сына. — Вот именно. Мы его не звали, а оно вот оно. Само. Как бы. И что теперь с ним прикажете делать?» Мхов вдруг замечает, что вокруг заметно потемнело. Он озабоченно глядит вверх. Солнце, ещё полчаса назад обнажённое посреди ясного неба, быстро затягивается сухими белёсыми облаками. Поднимается ветер, становится зябко. Мхов кладет ладонь на хрупкое плечо сына. Тот хоть и не отодвигается, но и не делает движения навстречу.

— Р-р-р-гав!!!

Откуда ни возьмись, из зарослей акации вылетает доберман, разряжая обстановку, дружелюбно рычит, носится вокруг отца с сыном. «Ничего, — думает Мхов. — Обойдётся».

Жена, завидев их издалека, кричит:

— Накрываю?

Мхов кивает ей навстречу, давай, мол.

— Руки мыть, — говорит он сыну. В отцовой ванной они по очереди мылят ладони пахучим мылом, вытирают руки полотенцами, сушат под горячей воздушной струёй. Алексей вдруг ни с того ни с сего спрашивает:

— Пап, а зачем бреют подмышки?

Мхов рад и этому.

— Для чистоты, для гигиены, — охотно объясняет он. — Вырастешь, тоже будешь брить.

— А мама бреет подмышки?

Мхов слегка обескуражен.

— Ну… да. А почему ты спросил?

Сын объясняет:

— Фридрих говорит, что у них в Германии многие женщины специально не бреют подмышки. Почему?

— Хм. Почему. Надо же. Ну и фиг с ними.

— С кем?

— С Фридрихом. С Германией. С их германскими… Давай, пошли, мама ждёт.

Но уже за порогом ванной Мхов, словно вдруг до конца додумав какую-то мысль, отменяет своё решение завтракать. В прихожей он надевает теплую куртку и, выйдя во двор, говорит жене, накрывающей на стол в ротонде:

— Маш, вы начинайте, завтракайте, меня не ждите. Я ненадолго.

— Да куда ты? Поешь сначала.

— Не, я скоро, мне тут надо кое-что.

И быстро шагает за ворота. Сын долгим взглядом смотрит ему вслед.

Мхов идёт по поселку в сторону озера. Он не слишком смотрит по сторонам, ему тут всё и так знакомо с детства. Хотя это больше касается ландшафта. Большинство же строений изменились и очень. Раньше это всё были крепкие дачи руководящих работников районного уровня. Теперь же преобладают богатые особняки, возведённые на месте старых дач такими как он или почти такими. Те, у кого лучшие времена остались в прошлом, кто не смог обосноваться в новом времени так же по уму как в старом, продают свои участки (сам Мхов таким образом прирезал к родительским тридцати соткам ещё шестьдесят) и строятся в местах попроще. И это правильно. Жить нужно в своём круге, среди своих, чтобы не было зависти и злобы.