Брюс Лауэри - Опухоль

Опухоль достигла размеров большой дыни. Она спускалась с левой стороны груди к тазовой кости. Она росла столь быстро, что я был просто потрясен. Чем больше она становилась, тем скорее она росла.

Любопытство взяло верх, и я попросил маму показать все мне. Казалось, я глубоко обидел ее. Она не ожидала от меня такого. Пристыженный, я решил, что никогда, ни при каких обстоятельствах не буду с ней об этом говорить.

Дни летели один за другим.

— Когда же они собираются оперировать? Когда? — отчаянно плакала мама. Я пытался выяснить что-нибудь у докторов. Они отвечали, что скоро назначат операцию, но не называли точной даты. Я часто останавливался у дверей лаборатории в надежде услышать хотя бы обрывки разговоров. Но тщетно. В конце концов, мне повезло — я увидел главного врача одного в коридоре. Видимо, он был или раздражен, или очень смущен. Он прямо заявил, что не может раскрывать врачебные тайны. Тогда я запротестовал.

— Запомните, — сказал он, — мы делаем все, что в наших силах. И хотя вы ее сын, — добавил он, — будет лучше и для нее, и для вас задавать как можно меньше вопросов.

Теперь я был не на шутку встревожен и начал делать разного рода предположения. Тем не менее при маме я всегда старался казаться бодрым. Самое невыносимое было видеть тот вечный вопрос в глазах, слышать, как он срывается с губ: «За что? За что?» Еще хуже было, когда она просила оставить ее одну.

— Мне надо поспать… Мне бы не хотелось, чтобы ты видел меня такой.

По-видимому, в действительности ей хотелось, чтобы я остался и утешил ее. Напрасно я прилагал усилия отвлечь ее мысли от болезни.

— Я больше ни о чем не могу думать — все время чувствую боль, постоянно думаю об этом! — жаловалась она, не в состоянии отвести глаз от поднимающейся под покрывалом огромной шишки.

— Но ведь это тебе не поможет, мама. Постарайся думать о чем-нибудь другом, приятном. Попробуй вспоминать прошлое.

— Прошлое? Странно, — с трудом улыбнулась она. — Не так уж долго я здесь нахожусь и все-таки я почти забыла, что значит чувствовать себя хорошо. Теперь мне кажется, что мне всегда было плохо, как сейчас.

Она выгнулась на постели дугой, лицо ее исказилось от частых спазмов.

— Боль пронизывает меня насквозь — до кончиков пальцев на ногах. И потом эта невыносимая тянущая боль. Когда ты появился на свет, я думала, нет ничего хуже схваток. Но это продолжалось только около получаса, как раз когда мы добирались до госпиталя. Это было одно удовольствие по сравнению с этим…

Я содрогнулся.

— Мама, лучше бы ты не делала таких сравнений.

Вскоре опухоль покрыла всю сторону полностью и брюшную полость. Конечно, я сужу об этом по тому, как увеличивается этот огромный нарост под одеялом. Я предполагаю, что он был больше, чем я мог видеть. Сверху он достиг ключицы, а снизу захватывал ткани верхней части ноги. Иногда я видел, как он сам по себе начинал подергиваться и дрожать. Маме так часто вводили морфий и другие обезболивающие препараты, что она с трудом меня узнавала. Когда однажды я зашел ночью, чтобы проведать ее, то услышал стоны и рыдания еще в коридоре. Я тихонько открыл дверь, шепотом поговорил с ночной няней, дежурившей около постели, подождал немного, потом, наконец, ушел.

Однажды, входя в комнату, я столкнулся с главным врачом, выходящим из нее.

— Я скоро поправлюсь! — исступленно воскликнула она. Впервые за все это время я увидел ее счастливой и улыбающейся, несмотря на незатихающие боли. — Меня скоро будут оперировать! Я поправлюсь!

И опять тянулись дни. И опять не было никаких определенных планов относительно операции. Я стал требовать, чтобы назвали точную дату, но мне опять ответили, что следует многое принять во внимание, особенно если учитывать общее состояние пациента. Сможет ли она перенести такую операцию? Кроме того, они заявили, что необходимы дальнейшие обследования и анализы опухоли.

День за днем я видел, как угасает мамина надежда. А опухоль продолжала расти.

Желание увидеть ее своими глазами все больше и больше овладевало мной. Я испытывал отвращение к себе за такое любопытство. Я старался, как мог, изо всех сил, но мне не удалось избавиться от этого желания. Я продолжал удивляться, почему это доктора посоветовали не задавать им вопросы.

— Что же со мной будет? — громко стонала мама, и голова ее металась на подушке. — Ты действительно считаешь, что я когда-нибудь поправлюсь?

Она искала моего взгляда, искала сочувствия. Она знала меня лучше, чем кто-либо другой, и я понимал, что мне будет стоить больших трудов скрыть то, что я думал в действительности.

— Конечно, ты поправишься. Я подслушал, как об этом говорили между собой доктора, — добавил я в надежде, что эта дополнительная деталь усилит убедительность моих слов. — Ну-ка взбодрись. Через несколько недель мы поедем домой, дорогая мама.

— О, как я надеюсь на это, — едва заметно улыбнулась она.

Однажды ночью я сидел у ее постели рядом с няней. Я дремал на своем стуле, как вдруг проснулся, будто от толчка, от резкого крика. Потом я услышал ее тяжелое дыхание. Впечатление было такое, что ее кто-то душит.

— Она растет! — пронзительно кричала мама. — Она становится все больше и больше!

Хотя ее длинная ночная рубашка была ей когда-то просторна и удобна, сейчас она так туго обтянула ее, что надо было немедленно распороть ее по швам. Меня попросили выйти.

Мама продолжала стонать и тихонько плакать, вскидывая голову с подушки. И этот невыносимый вопрос в глазах! Этот вопрос был направлен к невидимым силам сущего, которые должны были восстановить справедливость.

— Почему? За что? Не помню, чтобы я сделала что-нибудь плохое в своей жизни. Я не сделала ничего, чтобы заслужить такое!

Случайно я заметил, как рука ее неудержимо потянулась к разрастающейся опухоли. Некоторое время ее пальцы как бы изучали эту выпуклость. Потом она неожиданно тяжело вздохнула и отбросила руку в сторону.

— Я все еще надеюсь, что это сон, — в отчаянии заплакала она. — Потом я прикасаюсь к ней рукой, чтобы удостовериться. Но она никогда не пропадает; она здесь и становится все больше.

Мама умоляла докторов оперировать немедленно. Они уклончиво объясняли, что надо подождать приезда специалиста — он единственный мог сделать это. Тем не менее они постоянно подбадривали ее и уговаривали не терять надежды.

Начали приезжать доктора из Нью-Йорка, Европы — отовсюду. Главный врач приглашал их в комнату, просил меня выйти и показывал им опухоль. Мама беспомощно жаловалась, что ее «выставляют на посмешище». Но когда ей говорили, что это нужно для ее же пользы, ничего не оставалось, как подчиниться.