Ричард Матесон - Сумасшедший дом

Салли, подумал он, не бросай меня.

— Я покончу с приступами ярости, если ты останешься, — шепотом пообещал он в пространство.

Однако он знал, что не покончит. Это слишком трудно. Проще всего открыть клапан, проще кричать, разражаться тирадами и нападать.

Он перевернулся на бок и уставился в коридор, на дверь ванной комнаты. Увидел выбивающуюся из-под двери полоску света. Салли сейчас там, подумал он. Салли, моя жена, на которой я женился много лет назад, когда был еще молод и полон мечтами.

Он внезапно зажмурил глаза и сжал руки в кулаки. Она снова навалилась на него. Та болезнь, которая делалась все неукротимее с каждым новым приступом. Болезнь отчаяния и несбывшихся надежд. Она уничтожала все. Она обволакивала горьким дымом все его попытки и начинания. Она лишала аппетита, мешала спать, уничтожала привязанность.

— Наверное, если бы у нас были дети… — пробормотал он и, не успев завершить фразу, уже знал, что причина вовсе не в этом.

Дети. Счастливо бы им жилось, когда бы они наблюдали, как их никуда не годный отец с каждым днем погружается все глубже в пучину лихорадочного самоанализа.

Ладненько, мучило его сознание, давай-ка взглянем в лицо фактам. Он стиснул зубы и попытался не думать ни о чем. Однако, словно идиот с тусклым взглядом, сознание повторяло те слова, какие он часто твердил сквозь сон не приносящими отдохновения, мучительными ночами.

Мне сорок лет. Я преподаю английский язык в колледже Форт. Некогда я надеялся стать писателем. Мне казалось, это прекрасное место, чтобы писать. Я буду вести занятия часть дня, а писать все оставшееся время. Салли и я познакомились в школе, а потом поженились. Я думал, все будет просто прекрасно. Я считал, что успех неизбежен. Восемнадцать лет назад.

Восемнадцать лет.

Чем, думал он, ты ознаменован прошествие почти двух десятилетий? Время казалось бесформенным комом провалившихся попыток; ночей, полных терзаний; тайн, ответов и откровений, постоянно ускользающих от него. Словно подвешенный кусок сыра, который приводит в неистовство обезумевшую крысу, выписывая крути у нее над головой.

И постепенно разрасталось чувство обиды. Уходили дни, а он наблюдал, как Салли покупает продукты и одежду, выплачивает арендную плату из его жалкого жалованья. Наблюдал, как она покупает новые занавески или покрывала для кресел, и каждый раз ощущал болезненный укол, потому что только удалялся от того, чтобы посвящать все свое время написанию романов. Каждый потраченный ею цент он воспринимал как удар по своим устремлениям.

Он заставлял себя думать об этом. Он заставлял себя верить, будто бы все, что ему требуется для создания шедевра, это время.

Но как-то раз раздраженный студент накричал на него: «Вы просто третьесортный писака, прикрывающийся своей преподавательской деятельностью!»

Он запомнил эти слова. О господи, как хорошо он запомнил тот момент. Помнил холодную боль, пронзившую его, когда слова ударили его в голову. Помнил дрожь и безрассудство, звеневшие в его голосе.

Он поставил студенту неуд за семестр, несмотря на хорошие оценки. Разразился порядочный скандал. Отец студента приехал в колледж. Все они предстали перед доктором Рэмси, главой отделения английского языка.

Это он тоже помнил, та сцена даже могла заслонить собой все прочие воспоминания. Он, сидящий по одну сторону стола для совещаний, напротив разъяренных отца и сына. Доктор Рэмси, поглаживающий бороду, пока ему не начато казаться, будто он что-то бросает в него. «Что ж, — сказал тогда Рэмси, — посмотрим, сможем ли мы разобраться в этом деле».

Они справились с журналом, оказалось, что студент успевает. Доктор Рэмси посмотрел на него в несказанном изумлении. «Н-да, я что-то не вполне понимаю…» Он многозначительно прервал сказанную медоточивым голосом фразу и вопросительно взглянул на него, дожидаясь объяснений.

И все объяснения были безнадежным, провальным и бессмысленным предприятием. Безответственное отношение, сказал он тогда, непростительная бравада, совершенная аморальность. И доктор Рэмси, толстая шея которого налилась кровью, заявил ему, что за столь абстрактные дисциплины, как мораль, согласно учебным планам, в колледже Форт оценок не ставят.

Был сказано и еще что-то, но это он уже позабыл. Он сделал над собой усилие, чтобы забыть. Однако он никак не мог забыть, что теперь должны пройти еще долгие годы, прежде чем он получит собственную кафедру. Рэмси всячески препятствовал его продвижению. Преподавательского жалованья не хватало, счета громоздились горой, и он так и не приступал к своим сочинениям.

Он вернулся в настоящий момент и обнаружил, что вцепился скрюченными пальцами в простыни. Он поймал себя на том, что с ненавистью сверлит взглядом дверь ванной. «Давай! — мстительно выкрикнул его разум, — Вали обратно к своей мамочке! Вот увидишь, как мне наплевать. И почему это — расстаться на время? Исчезни навсегда! Оставь меня в покое. Может быть, тогда я смогу что-нибудь написать».

Может быть, тогда я смогу что-нибудь написать.

От этой фразы его замутило. Она больше не имела никакого смысла. Как слово, которое повторяют снова и снова, пока оно не превращается в абракадабру, эта фраза давно уже перестала что-то значить для него. Она звучала глупо, как какое-нибудь дурацкое клише из мыльной оперы. Герой возвещает драматическим тоном: «Господи, может быть, теперь я смогу что-нибудь написать». Чушь!

Однако на секунду он подумал: а вдруг это правда? Может, теперь, когда она уходит, он сможет забыть о ней и действительно засесть за работу? Уйти из колледжа. Уехать куда-нибудь, запереться в дешевых меблированных комнатах и писать.

У тебя на счету сто двадцать три доллара и восемьдесят девять центов, проинформировал здравый смысл. Он сделал вид, будто бы это единственное, что удерживает его на месте. Однако в глубине души задался вопросом, сможет ли он вообще писать где-либо. Часто этот вопрос всплывал, когда он меньше всего ожидал его. У тебя есть целых четыре свободных часа по утрам, явилась зловещим призраком холодная мысль. Достаточно времени, чтобы написать много тысяч слов. Так что же ты не пишешь?

И ответ заплутал в дебрях «если бы» и «ну» и в бесконечных причинах, за которые он цеплялся, словно утопающий за соломинку.

Дверь ванной открылась, и она вышла, одетая в свой лучший красный костюм.

Он вдруг понял, что она носит один и тот же костюм больше трех лет, не покупая себе ничего нового. Осознание этого факта разозлило его еще больше. Он закрыл глаза, понадеявшись, что она не смотрит на него. Ненавижу ее, думал он. Ненавижу ее за то, что она испортила мне жизнь.