Говард Лавкрафт - Запертая комната

Взгляд его упал на хитросплетение тонких завитков и линий, которые казались такими же строгими, каким был при жизни и сам дед. Текст начинался сразу, как-то внезапно, без малейшего намека на ласковое обращение или хотя бы прозаическое приветствие:

Внук, когда ты станешь читать эти строки, меня уже несколько месяцев не будет в живых. Возможно, даже дольше, если только им не удастся разыскать тебя скорее, нежели я предполагаю. Я завещаю тебе некоторую сумму денег — все, что у меня осталось ко дню смерти, — которую положил в банк Эркхама на твое имя. Сделал я это не только потому, что ты остаешься моим единственным внуком, но также и в связи с тем, что среди остальных Уотелеев — а мы, мой мальчик, являемся проклятым Богом кланом, — ты дальше всех нас выбился в люди и получил хорошее образование, которое позволит тебе взглянуть на все здешние вещи и события непредвзятым взглядом, не подверженным ни одержимому влиянию предрассудков невежества, ни коварству предрассудков науки. Вскоре ты и сам поймешь, что я имею в виду.

Я предписываю тебе как можно скорее разрушить в этом доме по крайней мере ту его часть, которая непосредственно примыкает к водяному колесу. Там должно быть разобрано абсолютно все — блок за блоком, кирпич за кирпичом. Если обнаружишь внутри хоть одно живое существо, торжественно заклинаю тебя убить его, вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может оказаться. Неважно также, какую форму оно будет иметь, и даже если оно покажется тебе человеком, то учти, что в конце концов оно обманет тебя и поставит под угрозу жизнь — как твою собственную, так и Бог знает скольких еще людей.

Слушай, что я говорю.

Если тебе сейчас кажется, что перед смертью я окончательно лишился рассудка, то имей в виду, что в роду Уотелеев давно поселилось нечто гораздо худшее, чем просто безумие. Мне удалось не запятнать себя этой мерзостью, хотя пошла она именно от меня. Но гораздо более крепкое безумие засело в тех из нас, кто отрицает возможность существования подобных вещей — они, как я считаю, поражены безумием еще больше, чем даже и представители нашего рода, которые сами занимались гнусными вещами, творили богохульство и даже более того.

Как это было похоже на моего деда, подумал Эбнер. Ознакомившись с этим загадочным, самоуверенным посланием, он вспомнил, как однажды, когда его мать в какой-то связи упомянула свою сестру Сару и тут же в ужасе прикрыла ладонями рот, он кинулся к деду и спросил:

— Дедушка, а где тетя Сари? Старик тогда поднял на него свой гипнотический взгляд и ответил:

—Мальчик, в этом доме не принято упоминать Сару.

Было похоже на то, что тетя Сари каким-то ужасным образом обидела или оскорбила своего отца — по крайней мере, сам этот черствый педант показывал, что все обстояло именно так. Во всяком случае, с тех пор, как Эбнер помнил себя, имя старшей сестры его матери никогда не произносилось вслух, а сама она жила взаперти в большой комнате над мельницей, скрытая за толстыми стенами и заколоченными ставнями. Эбнеру и его матери не разрешалось даже проходить перед дверями ее комнаты, хотя однажды мальчик все же прокрался туда и прильнул к ним ухом. При этом он расслышал лишь доносившиеся изнутри какие-то сопящие или хныкающие звуки, которые, как ему тогда показалось, мог издавать грузный и болезненный человек. Про себя он тоща решил, что тетя Сари похожа на тех толстых женщин, что выступают в цирке, тем более, что она очень много ела, о чем можно было судить по громадным тарелкам с едой, в основном — с сырым мясом, которое она, похоже, сама себе готовила. Еду эту дважды в день подносил к дверям ее комнаты сам Лютер Уотелей, поскольку слуг в доме не держали с тех самых пор, когда мать Эбнера вышла замуж, а сама тетя Сари вернулась — заметно растерянная и даже расстроенная — из поездки к какой-то своей дальней родне, проживавшей в Иннсмауте.

Эбнер сложил письмо и сунул его в конверт, решив поразмышлять над его содержанием позднее. Сейчас же ему надо было позаботиться о своем ночлеге. Он вышел наружу, принес в дом два остававшихся в машине чемодана, прошел с ними в кухню, после чего взял лампу и принялся бродить с нею по дому. В старомодную гостиную, которую открывали только к приезду или приходу гостей — а в Данвиче Уотелеев приглашали одни лишь Уотелеи, — он даже не заглянул и направился прямо в спальню деда. Ему казалось вполне естественным, что он займет кровать старика, поскольку теперь именно он, а не Лютер Уотелей, был здесь полноправным хозяином.

Большая двуспальная кровать была укрыта пожелтевшими номерами Эркхам Эдвертайзера , призванными уберечь от мошкары прекрасную ткань покрывала, украшенного вышитыми сюжетами на рыцарские темы и также являвшегося ныне частью законного наследства. Поставив лампу на тумбочку и убрав газеты и покрывало, он увидел, что постель застлана чистым бельем — по-видимому, одна из двоюродных сестер деда позаботилась об этом после похорон, явно готовясь к предстоящему приезду Эбнера.

Он перенес чемоданы в спальню, окна которой выходили на реку, хотя частично их загораживала мельничная пристройка. Распахнув одно из окон, прикрытое в нижней своей половине шторой, он присел на край кровати и принялся размышлять над теми обстоятельствами, которые после стольких лет блужданий по свету вновь привели его в Данвич.

К тому же он порядком устал за этот день — дорога из Бостона оказалась довольно утомительной, а контраст между большим городом и уединением сельской местности угнетал и раздражал его. Более того, он смутно чувствовал слабые, почти неосязаемые признаки какой-то тревоги. Если бы Эбнер так не нуждался в средствах для продолжения своих зарубежных научных изысканий, связанных с исследованием древних цивилизаций южной части Тихого океана, он вообще бы едва ли приехал сюда. И все же семейные узы существовали, как бы ни пытался он их отрицать: вечно угрюмый и строгий, старый Лютер Уотелей по-прежнему оставался отцом его матери, и именно сейчас внук должен был следовать голосу их общей крови.

Из окна спальни казалось, что Круглая гора находится совсем близко, и сейчас он ощущал ее присутствие так же отчетливо, как и тогда, в далеком детстве, когда засыпал в комнате наверху. Деревья словно давили своими буйными кронами на дом, а с одною из них в потемневший от сгустившихся сумерек спокойный летний воздух неожиданно прорвалось глухое, похожее на звуки колокола уханье совы. Несколько минут он, странно очарованный показавшимся ему привлекательным голосом птицы, лежал. В мозгу вертелись тысячи мыслей, теснились мириады воспоминаний. Он снова увидел себя маленьким мальчиком, которому всегда было чуточку страшно играть в этих наполненных смутными предчувствиями местах, куда так приятно приезжать, но покидать которые несоизмеримо приятней.