Генри Джеймс - Третья сторона

Но на этом выяснение отношений закончилось: обеим кузинам было приятно сознавать, что каждая из них обладает своей собственной независимой вотчиной воспоминаний, где местами, раскапывая руины прошлого, можно наткнуться на удивительные находки. По представлениям кузин, жизнь они прожили совершенно по-разному: нежелательные повороты биографии изображались каждой в качестве необходимых предпосылок для теперешних неистощимо разнообразных повествований, предназначаемых для развлечения собеседницы. Мисс Сьюзен встречалась в заграничных пансионах с русскими, поляками, датчанами, а подчас и с цветом нации — британской аристократией; была она знакома и со многими выдающимися американцами, которые, по ее словам, души в ней не чаяли (с ними она состояла в длительной переписке). Мисс Эми, менее обремененная светскими обязательствами, долгие годы провела в Лондоне и сохранила уйму воспоминаний о мире литераторов и художников; соприкасалась она (тут мисс Сьюзен внимала затаив дыхание) и с театральными кругами, под влиянием которых даже написала — вот оно, нечаянно выскочило! — роман, опубликованный анонимно, и пьесу, безукоризненно перепечатанную на машинке. Живописный вид Марра приобретет, конечно же, еще большее очарование и оттого, что побудит ее, недвусмысленно намекала мисс Эми, вновь засесть за «настоящую работу», стоически принеся в жертву требования шумного общества: в голове у нее роились сотни новых замыслов. Заманчивое будущее открывалось и для мисс Сьюзен: она только и ждала ветреной погоды, чтобы поскорее приняться за свои эскизы. Ветер в Марре, случалось, дул довольно сильный: ведь этот небольшой старинный городок на южном побережье, тесно застроенный домами с красными черепичными крышами, где все дышало историей, был некогда, как любили повторять кузины, «владыкой Ла-Манша»: ныне он очутился на безводной возвышенности, но море отступило от него не слишком далеко и временами насылало ощутимые напоминания о своем буйном нраве. Мисс Сьюзен вернулась к родным пейзажам не без легкого вздоха сожаления, который при воспоминании об Альпах и Апеннинах[2] делался чуть более протяжным; она не сразу, но выбрала себе подходящую натуру и подолгу просиживала в выжидающем созерцании, склонив голову набок и нервно покусывая кончик акварельной кисточки, что несколько противоречило заявленной решимости работать не покладая рук. Вышло так, что обе кузины, каждая на свой лад, заново открыли для себя родную страну, но мисс Эми, расставшись с меблированными комнатами в Блумсбери[3], толковала главным образом о закатах и первоцветах, а из уст мисс Сьюзен, отринувшей берега Арно и Роны[4], чаще всего слышалось произносимое не без придыхания незамысловатое имя — Англия.

Англия была с ними повсюду — и в узкой полоске зелени, и в безграничной голубой полосе на горизонте, и прежде всего в самом доме. Кузин окружали предметы старины, которые вызывали у них восхищение и неослабевающее любопытство. Каждая безделушка казалась им преисполненной особого значения и пробуждала романтические фантазии: им представлялось, что стоит только потянуть за выцветший шнур от звонка — и откуда-то из далекого прошлого донесется слабый отголосок звякнувшего, покрытого ржавчиной колокольчика. Так или иначе, кузины постоянно находились в обществе своих праотцев: теперь они гораздо ревностней, чем когда-либо ранее, старались наделять их только самыми положительными чертами. И разве не драгоценнейшее достояние Марра — меланхоличного, притихшего Марра, лишенного богатого наследства, — заключалось в самом воздухе уютного старинного дома, во всей его обстановке: от кресел с прямыми высокими спинками до причудливо расшитых толстых стеганых одеял? Два столетия наложили свой отпечаток на гостиную, отделанную коричневыми панелями; ход времени слышался на широких ступенях тихонько поскрипывавшей лестницы; год от года все пышней разрастался сад, обнесенный стеной из красного кирпича. За всю историю Марра не подобрать было рода занятий, чуждого семейству Фрашей; нельзя было назвать и поступка, который не совершил бы кто-нибудь из них. Однако кузинам хотелось воссоздать картину былого во всей ее полноте; частые беседы о прошлом подстрекали их воображение. В доме висело несколько портретов, принадлежавших сравнительно недавней эпохе (сравнительно недавней эпохой считалось начало девятнадцатого века), и эти живописные работы не на шутку испытывали терпение современной представительницы рода, копировавшей Тициана в галерее Питти[5]; но кузины желали узнать подробности, стремясь плотно заселить фон, с тем чтобы холсты за их спинами напоминали каминные экраны с множеством изображенных там фигур. Они сочиняли теории и выдумывали различные сцены, поражавшие торжественной пышностью. Они казались себе чуть ли не исследовательницами, занятыми научными поисками: их обуревало желание совершить какое-нибудь открытие, — и мисс Сьюзен, ободренная бесстрашием своей напарницы, перестала наконец опасаться даже самых вопиющих разоблачений. Именно мисс Эми первая предостерегающе заметила, что дело может принять и такой, крайне скандальный оборот. Более того, именно мисс Эми удалось сжато определить суть испытываемого обеими чувства: окажись Марр местом в высшей степени скверного происшествия, случившегося в старину, будет очень жаль, если выяснится, что никто из Фрашей в нем не замешан. При этих словах волнение мисс Сьюзен достигло высшей точки: едва переводя участившееся дыхание и подавляя нервный сухой смешок, она заявила, что неминуемо провалится сквозь землю от стыда. Тут обе кузины ненадолго притихли, не решаясь высказать прямо, сколь далеко они готовы зайти в снисходительности к предполагаемому преступнику (слово это, впрочем, ими не употреблялось). Сторонний наблюдатель нимало не усомнился бы, что каждая из кузин подозревает другую в склонности счесть приемлемым не только убийство, но и, скажем так, сердечное заблуждение. На возможный вопрос мисс Сьюзен, не высаживался ли в здешнем порту Дон Жуан[6], мисс Эми наверняка ответила бы, что нет на свете порта, в каком он бы не высаживался. К несчастью, неоспоримым было и то, что ни один джентльмен на портретах не имел с Дон Жуаном ни малейшего сходства, равно как и ни одна из дам ничем не походила на его злополучную жертву.

И вот наконец-то кузины были вознаграждены находкой: в руках у них оказался сундучок, доверху набитый всяческим хламом, преимущественно бумагами; вместе с пожелтевшими от времени брошюрами и газетными вырезками тут лежали и связки писем. Неразборчивые строки выцвели и с трудом поддавались прочтению, однако листки были тщательно подобраны и рассортированы по пачкам, для лучшей сохранности перевязанным разлохмаченной тесьмой. Марр стоит на прочном подземном фундаменте: просторные каменные подвалы, надежно защищенные от сырости, напоминают церковные склепы с крестовыми сводами; нынешнему скудному воображению они представляются сокровищницами зажиточных торговцев и банкиров, преуспевавших в Марре в былые дни. В массивной кирпичной кладке подвала обнаружился тайник, из которого местный юноша, нанятый кузинами для исполнения разных мелких комиссий и по собственной склонности сделавшийся рьяным изыскателем, среди прочего ржавого барахла извлек на свет Божий и упомянутый выше сундучок. Открытие вызвало, разумеется, настоящую сенсацию, хотя возлагаемые на находку большие надежды и не оправдались: внутри взломанного сундучка не оказалось ничего существенного, кроме названной корреспонденции, почти не поддававшейся прочтению. Взволнованным кузинам на мгновение представился клад, припрятанный давным-давно истлевшим скрягой, — старинные золотые гинеи или, на худой конец, заморские монеты, связанные с приключениями на морских просторах: дукаты, дублоны, испанские песо — богатство, оседавшее издавна в прибрежных городах. Однако им пришлось смириться с немалым разочарованием — и в утешение, по взаимному уговору, счесть найденные бумаги удивительной, ошеломляющей редкостью. Письма, несомненно, таковой и являлись, однако даже при беглом осмотре было ясно, в какой утомительно запутанный лабиринт они приглашают читателя. Несколько вечеров подряд мисс Сьюзен упоенно зачитывала у камина мисс Эми строчки, которые удавалось разгадать ее неопытному глазу, пока однажды, уже около девяти, ее самозабвенную погруженность в прошлое не нарушило мирное похрапывание напарницы. С вполне объяснимым раздражением мисс Сьюзен пожаловалась на непонятность готического почерка, и в итоге решено было обратиться к мистеру Пэттену. Мистер Пэттен, священник местного прихода, слыл знатоком исторических анналов Марра, всепоглощающий интерес к которым наносил, как поговаривали, заметный ущерб его способности разбираться в более злободневных вопросах. Мистер Пэттен обладал оригинальным чувством юмора. Это был краснолицый человек с кустистыми бровями; он носил широкополую фетровую шляпу, непринужденно сдвигая ее набок.