Дэниел Истерман - Ночь Седьмой тьмы

Осень замешкалась на окраинах города. Перебравшись через реку со стороны Манхэттена, она кралась, незваная и никем не возвещенная, мимо старых судостроительных верфей до самого Кони-Айленда и океана. Анжелина посмотрела в окно кухни на серую кирпичную стену напротив. Бруклин был безумием, от которого она постоянно пыталась спастись бегством, с тем только, чтобы ее приволакивали обратно, из раза в раз, с растрепанными волосами, сияющими глазами, мягко дикими, с разверстым ртом, в котором застыла песня или протест. Какая Рику разница?

Она чувствовала уверенность, что лето больше никогда не наступит, что в этом году приход зимы не просто неизбежен, но и окончателен. Дрожь пробежала по ее телу; она потягивала свой кофе и смотрела сквозь немытое стекло на меркнущий осенний свет.

После кофе они закончили распаковывать чемоданы, вернувшись к дешевой одежде – такой только в дощатом шкафу и висеть, – которую никогда не носили в Нью-Йорке, одежде, которую они, возможно, никогда больше не наденут. Анжелина проводила по ней пальцами, складывая, чтобы убрать: легкие хлопчатобумажные платья, полосатые бикини, просторные холщовые штаны, которые она брала для работы на выезде. Она вспомнила, как ездила в Швейцарию после смерти матери, то отвращение, с каким она упаковывала тогда старую одежду для раздачи бедным. Как внезапно живые вдруг становились мертвыми, как смерть терлась своим костлявым телом об их наряды, их постельное белье, как она наполняла собой мебель и книги. Анжелина взяла в руки брюки Рика. Ощущение было такое, будто их носил мертвец: они казались ей подержанными, тронутыми тленом. Она молча повесила их на деревянные плечики и убрала подальше, в угол гардероба.

Рику не терпелось заняться любовью. Здесь, в Бруклине, он жил в одно мгновение. Вот почему они так никуда и не переехали, почему эта квартира стала для нее кандальной цепью. Бруклин давал ему жизнь, столько же жизни, сколько забирал у нее. Рик подвел ее к кровати, нетерпеливый, возбужденный; за все время, что они были в Африке, она ни разу не видела его таким живым, полным энергии. Анжелина позволила ему раздеть себя, позволила его рукам совершить свое неуклюжее путешествие по ее телу – он словно убеждался, что она все так же нетронута. Снова тяжелые прикосновения собственника.

Успокоив его поцелуем, ублажая его губами, но не языком, она стала ласкать его руками, медленно, без всяких чувств, без раскаяния, с давно приобретенным искусством. И он кончил быстро, словно между делом, перепачкав простыни, простыни Филиуса, которые она забыла сменить.

Он заснул почти тотчас же, голый, пожилой, повернувшись к ней своей толстой спиной. Приподнявшись на локте, она посмотрела на него с чем-то похожим на отвращение. В ее глазах он потерял всякую привлекательность: его торчащий живот, вялый, плачущий пенис, красная от солнечных ожогов кожа. Рыжие волосы на квадратной голове с тяжело нависшим лбом начали желтеть. Губы раскраснелись, щеки покрывала тонкая сетка кровавых прожилок. Что она полюбила в нем? Видела ли она в нем хоть когда-нибудь что-то такое что можно любить? Если честно?

Она села прямо, уставив глаза в стену напротив позволяя комнате по кусочкам возвращаться в ее со знание, по мере того как ночь медленно вползала в Бруклин, осенняя, вязкая, тяжелая от напитавшей ее безысходной горечи. В Африке внезапность наступления ночи всегда удивляла и пугала ее – короткое сошествие пестреющего пятнами солнца с небосклона, мгновенное присутствие ночи во всем. Но здесь мир вращался не так быстро: земля переползала из света во тьму, оставляя ей время на то, чтобы облачиться в броню и защититься от ее наступления.

Она посмотрела на себя в зеркале на стене – бледное лицо мулатки, испуганные глаза, густые брови, которые она выщипывала в детстве. Она дала простыне упасть с груди и рассмотрела ее в зеркале, мягкую, несколько отвисающую с годами. Сорок два – это уже старость? Ее волосы по-прежнему падали темной волной на узкие плечи, талия пока еще не раздалась в ширину, она брила ноги через день с религиозным постоянством и душилась, когда была дома. «Зачем? – спросила она себя. – Разве это что-нибудь меняло? Могло хоть когда-нибудь что-нибудь изменить?»

Ночь пришла, а она все так же сидела и слушала, как город на мягких лапах ходил под ее окном, огромный и хищный. Рядом раздавалось хриплое дыхание мужа, терзая ее слух. На часах в темноте беззвучно мигали зеленые секунды. Она была в Нью-Йорке, не в Африке. Но снаружи другие джунгли оттачивали свои зубы под той же безучастной луной.

В одиннадцать часов она выбралась из кровати, чтобы приготовить что-нибудь поесть. Рик крепко спал. В кухне было холодно. Поплотнее закутавшись в халат и постоянно натыкаясь на что-то в полутьме, она обследовала шкафы, осторожно постукивая дверцами, и содержимое морозильной камеры. Это напоминало ей полуночные вылазки, которые она совершала в детстве, захватывающее дух приключение позднего ужина, вкус холодного цыпленка. По крайней мере, Филиус загрузил морозильную камеру, как она просила. Перед отъездом Анжелина оставила ему сто долларов специально для этой цели. Филиус, пожалуй, даже перестарался. Ему, должно быть, пришлось не раз и не два наведаться в супермаркет «Финаст» на Мёртл, где, как она знала, он делал все свои покупки. Нижние лотки морозильника были до самого верха забиты тяжелыми кусками мяса.

На полке над ними она нашла быстрозамороженный ужин и бросила его в микроволновую печь. В Африке у них был мальчик. Он готовил для них, прибирался в комнатах, бегал за покупками – все за жалкие гроши. Для него она была белой – женой белого человека, такой же чужой, как и Рик. Она уже забыла, как его звали. Тенькнул звонок микроволновки, и она достала оттуда обернутый алюминиевой фольгой под-носик, чудесным образом разогретый.

В гостиной она бросилась в кресло, ложкой отправляя в рот рис с цыпленком. Ела она без аппетита. Впрочем, чего вообще можно ожидать от пищи в наше время? Ее комнатные растения не пережили этого лета. Она и не надеялась, что они выживут, с Филиусом в квартире или без него. Они никогда не выживали.

Снова этот запах. То ли затхлый, то ли сырой, не разберешь. Теперь он стал как будто глуше, а может быть, она просто начала привыкать к нему. Не то чтобы сладковатый, не то чтобы кислый, он был везде и при этом нигде в особенности. Почему-то – она не могла понять почему – он вызывал у нее беспокойство, словно, где-то глубоко внутри себя, она узнала его. Воспоминание? Предчувствие?

Анжелина проглотила последнюю ложку разогретого цыпленка. «Спасибо вам, – отозвался ее желудок, – в мои годы мне, просто необходима всякая отрава». Вернувшись на кухню, она отыскала баночку сливочного мороженого с орехами пекан и ложку.