Энн Райс - Песнь серафимов

Я по-прежнему читал исторические книги о францисканцах и доминиканцах. Со школьных времен у меня сохранилась старинная биография Фомы Аквинского с заметками на полях. Чтение книг об истории всегда меня умиротворяло. Оно позволяло мне погрузиться в благополучно миновавшие эпохи. Как и миссии — острова вне нашего времени.

В Серра-Чапел в Сан-Хуан-Капистрано я бывал чаще всего.

Я ездил туда не для того, чтобы вспомнить о ревностной вере моего детства. Эта вера канула в прошлое. Возможно, я просто искал путь, каким шел в те далекие годы. Мне хотелось пройтись по священной земле, по святым местам паломничества, потому что размышлять об этом слишком много я уже не мог.

Мне нравились сводчатые потолки Серра-Чапел и его темные стены. Я ощущал спокойствие в сумрачном интерьере, в мерцании ретабло у дальней стены — золоченой рамы позади алтаря со статуями и изображениями святых.

Мне нравился алый мистический свет, льющийся слева от табернакля. По временам я опускался на колени перед алтарем на скамье, предназначенной для жениха и невесты.

Разумеется, золотого ретабло, или заалтарного образа, как ею часто называют, не было здесь в дни первых францисканцев. Оно появилось позже, во время реставрации, однако сама церковь казалась мне в высшей степени подлинной. Здесь помещались Святые Дары. А Святые Дары, независимо от моей веры, означали «подлинность».

Иначе чем объяснить следующее?

Я подолгу стоял на коленях в полумраке и перед уходом ставил свечку — кому или ради чего, я не смог бы объяснить. Порой я шептал: «За упокой твоей души, Джейкоб, и твоей, Эмили». Но это была не молитва Молитвы я теперь ценил не больше, чем воспоминания.

Я жаждал ритуалов, ориентиров, символов. Я страстно желал отыскать следы истории в книге, здании или картине, а верил только в опасность и убийство, где угодно и когда угодно, как только меня призывал мой шеф, которого про себя я называл Хорошим Парнем.

Когда я в последний раз был в миссии, примерно месяц назад, я очень долго гулял по большому саду.

Нигде больше я не видел такого разнообразия цветов. Здесь были розы — современные виды невероятных форм и старые сорта с раскрытыми, словно камелии, цветками, — ползучие лозы желтого жасмина и ипомеи, кусты лантаны и голубой свинчатки невиданных размеров. Здесь росли подсолнухи, апельсиновые деревья, маргаритки, и через самое сердце этого великолепия вели многочисленные дорожки, широкие и недавно заново замощенные.

Я заходил в крытые галереи, восхищаясь древними неровными каменными плитами. Я наслаждался, созерцая виды из галерейных круглых арок. Арки всегда наполняли меня чувством умиротворения. Эти круглые арки — визитная карточка миссии, визитная карточка «Миссион-инн».

Особое наслаждение доставляло мне то, что миссия в Капистрано была выстроена в соответствии со старинными монастырскими традициями, точно так же, как множество монастырей по всему миру. Святой Фома Аквинский, герой моего детства, наверняка бродил по периметру такого же квадрата с круглыми арками, по аккуратно вымощенным дорожкам, между цветами.

На протяжении всей истории монахи снова и снова строили монастыри по этой схеме, словно сами кирпичи и раствор могли каким-то образом дать отпор злобному миру и навсегда укрыть их вместе с их книгами.

Я долго стоял в просторной раковине огромной разрушенной церкви Капистрано.

Ее разрушило землетрясение в 1812 году. Осталось высокое, зияющее, лишенное крыши святилище, состоящее из пустых ниш, пугающее своим масштабом. Я всматривался в остатки кирпичной кладки, словно в них заключался некий смысл, как в музыке «Весны священной», — смысл, имеющий отношение к руинам моей собственной жизни.

Я тоже был разрушен землетрясением — человек, парализованный диссонансом. Я понимал это, я думал об этом постоянно, хотя старался не сосредотачиваться на таких мыслях. Я пытался принять то, что казалось мне судьбой. Однако, если вы не верите в судьбу, принять ее не так-то просто.

В мой последний приезд я разговаривал в церкви Серра-Чапел с Господом. Рассказывал, как я ненавижу Его за то, что Он не существует. Я объяснил Ему, как это низко — такая вот иллюзия Его существования; как несправедливо поступать так со смертными, в особенности с детьми, и как я Его за это презираю.

Я знаю, знаю, что это бессмысленно. Я вообще делаю множество бессмысленных вещей. Быть наемным убийцей и больше никем — это лишено смысла. Возможно, именно по этой причине я все чаще возвращаюсь в прежние места, освобождаясь от своего повседневного маскарада.

Я понимал, что все время читаю книги об истории, будто верю, что Господь принимал участие в исторических событиях, спасая нас от самих себя. Но я нисколько в это не верю, и мой разум полон отрывочных фактов из разных эпох о множестве знаменитых людей. Зачем эти знания убийце?

Но нельзя же быть убийцей каждый миг своей жизни. Что-то человеческое будет проявляться время от времени — мы все стремимся к нормальности, чем бы ни занимались.

Поэтому я читал книжки и ездил в эти особенные места, переносившие меня во времена, когда я читал с тем же упоением, заполняя свой разум историями, чтобы он не оставался праздным и не обращался на самое себя.

И я грозил кулаком Богу из-за подобной бессмысленности. Это мне помогало: Бога не существовало, но я мог обрести Его таким способом, через гнев. Я любил эти беседы с иллюзией, которая когда-то значила так много, а теперь лишь вызывала ярость.

Если тебя воспитали в католической вере, ты всю жизнь придерживаешься ритуалов. Ты живешь в воображаемом театре, не можешь найти из него выход. Ты кружишься в хороводе двух тысячелетий, потому что вырос в сознании своей принадлежности к этим двум тысячам лет.

Большинство американцев считают, что мир был создан в тот день, когда они родились, однако католики возводят начало мира к Вифлеему и более древним временам. Точно так же иудеи, даже самые далекие от религии, помнят об Исходе и обещаниях, данных Аврааму. Когда я смотрел на звезды или песок на пляже, я всегда вспоминал о том, что Бог обещал Аврааму относительно его потомства Чем бы я ни занимался, во что бы ни верил — Авраам был отцом того племени, к которому я до сих пор принадлежал через собственную безгрешность и добродетель.

Столько будет у тебя потомков, сколько звезд на небе, и сделаю потомство твое как песок земной.

Вот так мы продолжаем играть спектакль в воображаемом театре, хотя уже не верим в публику, режиссера и пьесу.

Я подумал об этом в Серра-Чапел и засмеялся вслух как умалишенный, стоя на коленях, бормоча что-то в сладостном полумраке и качая головой.