Поппи Брайт - Рисунки На Крови

Мама, правда, рассказывала ему о месте, о котором она помнила с детства, называвшемся вроде бы Дьяволов Пятачок. Тревор надеялся, что они его не увидят. Дьяволов Пятачок — это такой круг посреди поля, на котором не растут ни трава, ни, цветы, куда не заходят звери. Если бросить в этот круг ночью мусор или палки, к утру они исчезнут, как будто их отшвырнуло раздвоенное копыто и они приземлились аж в самом аду. Мама сказала, что считается, будто Дьявол топчется по этому месту всю ночь, придумывая, какое зло совершить на следующий день.

(“Вот-вот, забивай им голову, черт побери, христианской дихотомией, отрави им мозги”, — сказал папа, и мама послала ему “птичку”. Тревор очень долго считал, что “птичка” это что-то вроде “пацифика” — может, означает, что ты любишь Чарли Паркера, — и он ходил, счастливо показывая всем и каждому “птичку”, пока мама не объяснила ему, что это значит.)

Но Тревор решил, что даже Дьявола нельзя винить за то, что он хочет здесь жить. Тревор думал, что это самое красивое место на свете.

Теперь они ехали через город. Дома казались старыми, но совсем не страшными, как в Новом Орлеане. Большинство было из дерева, так что казались уютными и добрыми. Он увидел старомодную бензоколонку и забор из колес от повозки. На другой стороне улицы мама заметила группу подростков в бусах и попиленной джинсе. Один парнишка отбросил за спину длинный роскошный хайер. Постояв на тротуаре, ребята вошли в музыкальный магазин.

— Похоже, здесь есть какая-то своя тусовка. — Мама указала на них папе. — Возможно, здесь стоит остановиться.:

— Да это ж Трахозадвиль. Ненавижу южные городишки — стоит тебе здесь поселиться, и через три дня все уже знают, откуда ты, и на что живешь, и с кем спишь. — Папа погладил рулевое колесо; потом его пальцы конвульсивно сжались на баранке. — Думаю, мы таки доберемся до Нью-Йорка.

— Бобби, нет! — Мама положила руку на плечо папе. На солнце блеснули серебряные кольца. — Ты же знаешь, что машина столько не протянет. Что, если мы застрянем где-нибудь посреди трассы? Не хотелось бы идти стопом с детьми.

— Нет? Ты предпочитаешь застрять здесь? — Теперь папа отвлекся от дороги, чтобы уставиться на маму через черные очки, скрывавшие его светло-голубые глаза, так похожие на глаза Тревора. А вот у Диди глаза были мамины — огромные и почти черные. — Что мы тут будем делать, Розена? А? Что я буду делать?

— То же, что и везде. Рисовать. — Мама не смотрела на папу; ее рука все еще лежала у него на плече, но голова была повернута к окну, она глядела на Потерянную Милю. — Мы что-нибудь снимем, я найду какую-нибудь работу. А ты будешь оставаться дома с детьми, и нажираться здесь будет негде, и ты снова начнешь рисовать комиксы.

Было время, когда Трев встрял бы в разговор на стороне мамы, может, даже попытался бы подбить на это Диди. Ему правда хотелось остаться здесь. От одного вида этих мест внутри становилось так спокойно, а вовсе не сдавленно и больно, как в Новом Орлеане и иногда в Техасе. Он видел, что и мама здесь выглядит счастливой, во всяком случае, настолько, насколько она теперь вообще бывала счастлива.

Но он был не настолько глуп, чтобы прерывать родителей, когда они “дискутировали”. Вместо этого он стал глядеть в окно, изо всех сил надеясь, что они перестанут. Если бы только маме понадобились сигареты или если бы Диди запросился пи-пи или еще что. Его братик играл обтрепанной штаниной шорт, думал о чем-то своем и даже не замечал города. Трев ткнул его в руку.

— Диди, — прошептал он углом рта, — тебе не нужно снова пи-пи?

— Не-а, — серьезно и слишком громко проговорил Диди. — Я в прошлый раз ходил.

— Черт побери, Тревор, — папа ударил ладонями по баранке, — не подзуживай его слабый мочевой пузырь! Ты знаешь, что значит останавливать машину каждый час? Это значит, что ее снова приходится заводить. А ты знаешь, что происходит, когда заводишь машину? Она жрет бензин. А это стоит денег. Так что решай, Трев, ты хочешь остановиться поссать или хочешь сегодня ужинать?

— Ужинать, — ответил Тревор.

Он чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, но знал, что, если заплачет, папа так и будет его донимать. Раньше папа был другой, но теперь, если Трев даст отпор и скажет что-нибудь в ответ — пусть даже это будет уступка, — папе, может, будет стыдно и он оставит его в покое.

— Ну и ладно, тогда отстань от Диди.

Папа прибавил газу. Тревор и так мог сказать, что папа ненавидит город так же сильно, как они с мамой ему рады. Диди, как обычно, пребывал в прострации.

Папа теперь специально не остановится, вообще ни для чего. Трев знал, что машина вскоре сломается, во всяком случае, мама так сказала. А если это правда, то хорошо бы она взяла и сломалась прямо здесь. Он думал, что в таком месте папе будет хорошо, если он только согласится попробовать.

— Черт ПОБЕРИ!

Папа сражался с рычагом передач, ударяя по нему основанием ладони. Что-то внутри машины грохнуло и жутко задрожало; потом из-под капота показался жирный черный дым. Затормозив, машина остановилась на поросшей травой обочине дороги.

Тревору вновь показалось, что он вот-вот заплачет. Что, если папа знает, что он хотел, чтобы машина сломалась прямо сейчас? Что тогда сделает папа? Опустив взгляд, Тревор заметил, как крепко сжались его кулаки на коленях джинсов. Осторожно он разжал одну ладонь, потом другую. Ногти оставили жгучие красные полумесяцы в мягкой плоти ладоней.

Пинком открыв дверцу “рэмблера”, папа выскочил наружу. Они уже проехали и центр, и окраину города, и по обеим сторонам шоссе теперь расстилались зеленые и пахнущие сыростью поля. Тревор увидел несколько клубков извивающейся лозы, усыпанных крохотными пурпурными цветами, которые пахли, как содовая с грейпфрутом. Они уже много миль видели это растение. Мама называла его кудзу и говорила, что оно цветет только раз в семь лет. Папа, фыркнув, заявил, что этот пожирающий урожаи паразит ничем не возьмешь, разве что облить бензином и поджечь.

Папа отошел от машины к кучке деревьев неподалеку от дороги. Он остановился спиной к “рэмблеру”, его опущенные по бокам руки сжались в кулаки. Даже на расстоянии Тревор видел, что папу трясет. Мама говорила, что папа — сплошной комок нервов, она даже больше не варила ему кофе, потому что он от него только нервничал. Но иногда папа больше чем нервничал. Когда он становился таким, Тревор кожей ощущал исходившую от него слепую ярость, еще более раскаленную, чем мотор машины, ярость, которая не знала таких слов, как “жена” и “сыновья”.