Максим Кабир - Черная церковь

Ниже: дата, подпись судебного пристава (инициалы неразборчивы).

Арина читает доклад вместе с мужем, заглядывая ему через плечо. Мурашки бегут по коже. Оба вспоминают далёкий семьдесят девятый год и белозубую улыбку Павлика.

Павлик — Паша Овсянников — был им как сын, хотя знакомы они были меньше года. Его, старшего лейтенанта, перевели в Трёшки из Архангельска за диссидентские разговорчики. Тридцатилетний красавец, обладавший недюжим интеллектом и собственным взглядом на мир, возглавил лагерный конвой. Вот уж не думал Борис, что сойдётся с вертухаем, а с Пашей сдружился сразу же и накрепко. От ужасов лагерной жизни сбегал лейтенант на выходные к Мокрове удить рыбу. Так они познакомились, так Паша стал добрым гостем в их доме.

Мутантов в семьдесят девятом в реке не водилось, поезда шли мимо густонаселённых берегов, зеки валили лес и прокладывали дорогу вглубь таёжных массивов, а Борис и Паша собирались за штофом водки обсудить политику да прессу. Интересовали лейтенанта и северные легенды, коих немало знал старший товарищ.

Арина любила Пашу, видя в нём сына, которого Бог ей не дал. Она никогда не говорила об этом вслух, но вину за смерть лейтенанта возлагала на супруга. Кто дёрнул его за язык, заставил рассказать про Церковь? Известно кто. Тот же, кто надоумил душегуба Своржа эту Церковь построить.

Женщина закрывает глаза и слышит паровозный гудок… и шум далёкой стройки, и рёв грузовичка, спускающегося к рыбацкому посёлку со стороны Ленинска.

— Эй, старый! — кричит она. — Прячь антисоветскую пропаганду! НКВД едет!

— Ох, дожились! — шутливо отвечает помолодевший на тридцать лет Борис. — Слава Партии, есть заначка Бухарина!

Овсянников входит в дом, кланяется хозяевам. У него ямочки на щеках и глаза голубые, как Мокрова в апреле. Только сегодня в них затаилась тревога, и задумчивая морщинка легла меж бровей.

Он снимает шинель, садится за стол.

Уж не приключилось ли чего? — думает Борис.

— Приключилось, Борис Иваныч, приключилось.

Побеги в Трёшках случались нечасто, тем более в семьдесят девятом, когда вместе с государственным режимом смягчился и режим заключённых. Да и раньше бегали одни самоубийцы: бегать-то здесь особо некуда. Ежели на восток, в Архангельск или, там, Южанск, поймают в три счёта. А к Вологодской области, в тайгу — смысла и того меньше. Дед Бориса говорил, что архангельские болота прямо в ад идут, что глубина их непостижима. Ерунда, конечно, однако утонуть в трясине проще простого. Потом медведи, волки, кикиморы — тайга полна разным зверьём. Заключённые и при Ежове с Берией считали, что расстрел лучше, чем сгнить в лесу. А тут такое — побег!

Борис справедливо полагал, что за последнее время вохра совсем обленилась, переложив свои обязанности по охране зеков на природные условия края. И вот итог, вчера перед отбоем обнаружили нехватку двоих рецидивистов.

— Мы, — Паша говорит, — до рассвета подождали, а только небо порозовело, пошли на восток. В октябре проверка из Москвы, не хватало нам такого конфуза. Взвод пошёл, там, где рельсы заканчиваются, разделились по трое.

— Через Пешницу пошли? — спрашивает Борис. Пешница — так называлось когда-то село за станцией, его, когда Боря маленьким был, лесной пожар уничтожил, да так и осталось пепелище.

— Через Пешницу и вглубь. Где Мокрова мельчает.

Борис присвистывает: далеко зашли. В памяти всплывают истории стариков про духов леса, про кикимор с болотницами, про церковь Своржа.

А Паша рассказывает. Шёл он с двумя подчинёнными, палкой прощупывал почву на предмет топи. Выбирал такой маршрут, какой выбрал бы, будь он беглецом. К девяти утра наткнулся на прогнившие деревянные сваи, что в былые времена поддерживали мост. Моста нет, а эти почерневшие бивни остались. И возле них следы недавнего привала. Попались, голубчики.

По свежим следам повёл Паша свою группу дальше. А потом… потом…

— Ты, Паша, рассказывай, ничего не скрывай. И не бойся глупым показаться. Ужель птицы петь перестали?

Паша удивлённо вскидывает брови: откуда знаете?

— Да как же, пятьдесят лет здесь обитаю. Кое-чего про тайгу нашу слышал.

— Да, — продолжает Паша, — птицы замолчали. Будто пластинку кто-то выключил. Резко так. И потемнело, словно сумерки уже. Мне не по себе стало, но я от ребят скрыть пытаюсь, хотя вижу, и они смущены. Вокруг сосны, торфяник. Мысли о смерти в голову лезут. И ещё чушь всякая. И это… перекреститься захотелось.

Член партии опускает глаза смущённо. Он, наверно, и креститься-то не умеет, а вот, захотел. Потребовалось.

— Стыдиться нечего, — твёрдо говорит Борис, — я в детстве туда по грибы ходил. И креститься хотелось, и в монахи постричься. Нехорошее место, Павлик, очень плохое. Если зеки твои пропали, не найдёшь. И искать не стоит.

Лейтенант молча смотрит в окно, на тайгу за Мокровой, а потом негромко говорит:

— Так мы нашли. Нашли.

И впрямь нашли — недалеко от моста разрушенного, на природной залысине посреди леса. Одного мёртвым, другого абсолютно сумасшедшим.

— Бывает ли такое, чтоб человек за одну ночь с ума сошёл? — спрашивает Паша. — Да ладно, человек — Михайлов, бандит, каких свет не видел. Он в Омске дюжину людей зарезал, и ничего, психика не расстроилась. А тут…

А тут рецидивист Михайлов задушил товарища по побегу Челядинова, набил полные уши болотного ила (и себе, и трупу) и сел посреди поляны дожидаться конвоиров.

— Ещё и пел при этом! — подчёркивает ошарашенный Овсянников.

— Что пел? — не из праздного любопытства уточняет Борис.

— Да, может, и не пел, а просто повторял: «бом, бом, бом»… Но нараспев так… На нас никак не прореагировал. Глаза стеклянные, в одну точку смотрит и талдычит своё. Мы его под белые ручки доставили в лагерь. Он сейчас в лазарете связанный, что с ним делать — ума не приложу. Мои орлы тоже молодцы — едва заставил вернуться за Челядиновым. Борис Иваныч, я вот думаю, может, они ягод каких съели, что крыша у них поехала?

— Тут не в ягодах дело, — отвечает Борис. — Ты, Паша, про Чёрную Церковь слышал?

— Не слышали мы ни про какую церковь, — отвечает Борис детям в 2009 году. — Ближайшая церковь в Южанске. Раньше в лагере было что-то вроде молитвенного домика — будка такая с иконой. Но она в девяностых сгорела.

Кузьмич прячет глаза, когда красавица Лиза обводит присутствующих пытливым взором.

«Не верит, — понимает Арина, и тоска пронзает её сердце. — Истину ищут, бесята, а истина-то в болоте на дне».

— Вы не могли о ней не слышать, — произносит Лиза. Она явно главная в их троице. Парни молчат, смущённые её наглостью, — вот здесь о ней писали.