Андрей Буровский - Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу

И снова по земле шагал мамонт. По реликтовой, но все равно современной, произрастающей сегодня ковыльной степи.

Несколько секунд ученые смотрели друг на друга. Тоекуда видел, как подтягивается, сосредоточивается старик, как начинает работать прекрасный мозг, сделавший Сосэки тем, кем он был.

— Насколько можно верить информатору? — отрывисто бросил Сосэки.

— Непонятно. Человек вроде известный, из Карска. Археолог, Ко-ла Чи-зи-коу… К нему ездили из университета Фукоямы. Он приглашал, и его люди показали им разрезы и места, где вымывает кости животных. И он устроил шашлыки, знаете, такие кусочки мяса, которые…

— Знаю.

— Ну вот, устроил шашлыки и танцы голых русских девок. Так что обещания он держит. Ученый как будто никакой. Но у русских это и…

— Я знаю.

Оба японца знали, что у русских те, кто называются учеными, совсем необязательно ими являются, и ничему уже не удивлялись.

— А здесь что делает?

— У экологов он первый раз. Привез доклад об исследованиях и об охране территорий с реликтовыми животными и растениями. Доклад стендовый, большого интереса не вызвал. Чи-зи-коу привез и фильм, но фильм на конгрессе не показывал. Показывал американцам, шведам, показал мне.

— Что говорят американцы?

— Разве не слышно? — ехидно ухмыльнулся Тоекуда. Действительно, из зала разносились дикие крики, звон посуды, визг официанток. — А что касается самой возможности… что по тайге бегает мамонт… Как вы сами полагаете, сенсей, что может и чего не может быть в Сибири?

— В тайге мамонт жить не смог бы. В тундре — тоже. Это давно уже доказано — мамонт не смог бы кормиться ни на одном из современных ландшафтов. А вот быть в Сибири может все. Абсолютно все, что угодно. Например, парочка затерянных миров, — уверенно ответил Сосэки.

И опять оба друг друга поняли. Наступило молчание, высоко ценимое японцами. Молчание понимающих друг друга без слов.

— Кстати, на конгрессе сейчас есть еще один русский, из Москвы… Га-ни-жи… Он делал пленарный доклад, очень заметный ученый…

Семен Александрович Ганжа как раз швырял в бассейн своего польского коллегу и пытался его там утопить. Поляк дико кричал «караул», выплевывал воду, ухитряясь тонуть на глубине примерно полуметра. Азартно вопя, Ганжа бегал по бордюру, стараясь оттоптать пальцы поляку… И тут его прервали, на самом интересном месте.

— Мы хотим задать вам вопрос, коллега…

— Не мешайте… Да что вы пристали?!

— Позвольте спросить вас только об одном. Как вы думаете, возможно ли в современной Сибири открытие новых видов животных?

— В Сибири?! Да приезжаю я как-то в Карск, там выхожу утром из подъезда, один след — в одну сторону, другой — в другую!!!

— Чей след?

— Как чей… — Ганжа приблизил голову, почти уткнулся лицом в лицо Сосэки: — Нельзя говорить, чей… Большой он, рыжий, бурого цвета, очень сильный… Почитают его там, как божество.

Тут Семен Александрович оступился и сам ухнул в бассейн, подняв вокруг каскады брызг.

И опять ученые стояли в совершеннейшем обалдении. Они как-то не поняли, подтвердил ли московский ученый их предположения или не подтвердил.

Только визжали в стороне официантки, заливисто хохотали американцы. Один австралиец пытался изображать райскую птичку и с плюхом свалился в бассейн; его извлекали оттуда трое насупленных китайских промышленных экологов. Французская пара отплясывала на столах, и дама уже сняла платье.

Пожилой канадец вынул из сумки литой кастет, хряснул по мраморному столику. Столик с треском развалился, молодая шведка напротив зашлась от визгливого хохота. Канадец блаженно улыбался.

Кажется, гости были довольны. Завтра им надо будет сказать несколько слов о том, сколько высокой культуры они принесли в дикую Японию, в азиатскую страну. Что характерно — примут все всерьез.

— Вы бы очень хотели, чтобы там оказался этот мамонт, — отрывисто бросил Сосэки.

— Вы слишком хорошо знаете, как важно выдать что-то…

Тоекуда от нехватки слов защелкал в воздухе пальцами.

— Что-то очень, очень… нестандартное, — помог ему Сосэки.

Оба знали и не говорили многого. Что Сосэки не очень молод и на пятки наступают те, кто пришел в мир на пятнадцать и на двадцать лет попозже. Что место в совете директоров национальной программы «Серое вещество» пока что еще за уважаемым господином Сосэки, но что почтенный сэнсэй очень скоро должен будет уступить это место человеку помоложе, а главное — с другими заслугами. Вариантов только два: или сэнсей уступит свое место Сицуми Хаори, или сенсей сделает так, чтобы обойти его было никак нельзя. А Тоекуда в программе «Серое вещество» был человек Сосэки и смены руководства не хотел, может быть, еще сильнее. Ведь руководство в национальной программе — это и престиж, и деньги. Очень много денег, — даже не возможность купить на них что-то, а возможность их распределять, направлять. Например, распределять деньги между университетами и направить своему университету такую сумму, что сразу же сделает почтенным и очень уважаемым в университете имя того, кто направил. И советника направившего — тоже…

— Если зверь скроется в снегах Сибири, я не уверен, что мы виноваты.

Так можно было перевести слова Тоекуды. Сумиэ Сосэки закивал. Оба думали о том, как выстроить себе тылы… На тот случай, если экспедиция никаких мамонтов не обнаружит, например. Хорошо бы сделать так, чтобы и в этом случае ничего не потерять. А хорошо бы и выиграть, чтобы и к отрицательному результату все бы отнеслись с сочувствием.

— Дайте связь с Тоетоми Хидэеси, — наконец нарушил молчание Сосэки.

«Умно!» — подумалось Ямиками. Потому что Тоетоми Хидэеси был патриархом японской палеонтологии, живой легендой, воплощением официальной науки. Мало того, что его мнение действительно было важно. Но, кроме того, его мнение имело некую особенность. Мнение Тоетоми Хидэеси было сверхавторитетным. В любом случае, при любом раскладе событий можно было сказать: «Как! Мы обратились к самому Тоетоми Хидэеси!»

И этого было бы достаточно.

Тоетоми Хидэеси уже семьдесят пять лет трудился в университете Канто. Он был первым японским палеонтологом, получившим образование в Америке и в Европе. Все японские палеонтологи были его учениками и учениками его учеников, и уподобить его место в науке можно было разве что месту, которое занял бы в биологии Чарльз Дарвин, доживи он до наших-то дней.

Было бы бестактно беспокоить старца в такой поздний час, если бы оба не знали — по крайней мере три десятилетия назад старец окончательно перешел на ночной образ жизни.

В ночные часы девяностовосьмилетний старец окончательно уходил во времена своей молодости и в мир тридцатых, сороковых годов, во времена, когда он был уже известен, силен, но еще энергичен и молод. А частью Тоетоми уходил даже не в реальный мир, а в мир, созданный воображением ученых, писателей, художников, живших тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. Он уже и сам не очень хорошо понимал, где кончается реальность и начинается вымысел, и с каждым годом понимал все хуже… Но было бы чудовищным нарушением приличий заметить это, и тем более — поставить под вопрос компетентность патриарха. Может быть, какие-нибудь американцы и обидели бы старика, но японцы так не поступают.