Антология - Бессмертные

В следующий раз. В следующий раз я первым ударю этого гада.

Хотя в глубине души знал, что это не так.

Отец схватил меня за волосы, рывком откинул мою голову назад и ткнул ею в направлении Джерома.

— Сожалею, парень, но я настаиваю, чтобы ты прислушался ко мне. И немедленно. Видишь этого типа? Я вызвал его прямо из могилы. И могу вызвать еще — ровно столько, сколько мне нужно. Они будут сражаться за меня, Шейн, и не отступят. Время настало. Мы можем вернуть город себе и наконец прекратить этот кошмар.

Скованные мышцы в конце концов расслабились, и я с хрипом втянул воздух. Папа выпустил мои волосы и отошел.

Он также всегда знал, когда нужно отступить.

— Твое мнение о том, как следует… покончить с этим кошмаром… немного отличается… от моего, — хрипло дыша, произнес я. — В моем нет места зомби. — Я сглотнул и попытался унять сердцебиение. — Как ты делаешь это, папа? Как, черт побери, такое возможно — что он стоит здесь?

Плевать он хотел на мои вопросы. Естественно.

— Я пытаюсь объяснить тебе, что настало время прекратить болтать о войне и начать сражаться. Мы можем победить, можем уничтожить их всех. — Он помолчал, и блеском в его глазах мог бы гордиться любой фанатик с бомбой за пазухой. — Ты нужен мне, сын. Вместе мы сделаем это.

И он действительно так думал. Пусть в каком-то извращенном, болезненном смысле, но он нуждался во мне.

А я должен был использовать это.

— Для начала расскажи, как у тебя такое получается, — сказал я. — Мне надо знать, на что я соглашаюсь.

— Позже. — Отец сжал мое плечо. — Когда ты поверишь, что это необходимо. Пока тебе нужно знать лишь, что такое возможно, что я сделал это. Джером тому доказательство.

— Нет, папа. Расскажи мне как. Либо я в деле, либо нет. Больше никаких секретов.

Ни одно мое слово он не воспринял как ложь, потому что они и не были ложью. Я всегда говорю то, что он хочет услышать. Первое правило для того, кто растет в семье с жестоким отцом: ты соглашаешься, ты торгуешься, ты учишься предотвращать удары.

И у отца не хватало ума понять мою стратегию.

Тем не менее какой-то инстинкт явно предостерегал его: он посмотрел на меня, сощурив глаза и хмуро наморщив лоб.

— Хорошо, я расскажу тебе, — заговорил он, — но сначала ты должен доказать, что заслуживаешь доверия.

— Прекрасно. Объясни мне, что для этого нужно.

В переводе это означало: «Объясни мне, кого я должен ради этого избить». Пока я выражаю готовность сделать то, что ему хочется, он мне верит.

Я надеялся, что это окажется Джером.

— Кто был самым сильным изо всех, умерших за последние два года?

Я удивленно воззрился на него, не понимая, в чем тут хитрость.

— Джером?

— Кроме Джерома.

— Полагаю… наверно, Томми Барнс.

Томми умер не подростком, а лет тридцати с лишним; это был крупный, мерзкий, буйный мужик, которого старались избегать даже другие крупные, мерзкие, буйные мужики. Он погиб во время драки в баре, как я слышал. Его закололи ножом, подобравшись сзади, поскольку он свернул бы шею любому, кто попытался бы подойти спереди.

— Большой Том? Да, пожалуй. — Папа задумчиво кивнул. — Пусть будет так. Мы вернем к жизни его.

Большой Томми Барнс являлся последним человеком, которого я хотел бы вызвать из могилы. Он и живым-то был сущим говнюком, да еще и чокнутым вдобавок. И едва ли смерть смягчит его нрав.

Однако я кивнул.

— Покажи.

Папа снял кожаную куртку, а потом и рубашку. По контрасту с обожженной солнцем кожей рук, лица и шеи, грудь у него белая, как рыбье брюхо, и покрыта татуировками. Некоторые я помнил, но появились и новые.

Прямо над сердцем он недавно наколол наш семейный портрет.

Глядя на него, я на мгновенье забыл, что нужно дышать. В грубоватом наброске я тем не менее сразу узнал черты мамы и Алисы. Только увидев эти лица, я осознал, что почти забыл, как они выглядели.

Папа перевел взгляд на эту татуировку.

— Это чтобы напоминать себе.

Горло так пересохло, что я с трудом сглотнул.

— Да.

Мое лицо тоже было там. Цвета индиго, навек застывший в возрасте примерно лет шестнадцати, вытатуированный я выглядел стройнее и оптимистичнее. И увереннее.

Папа вытянул правую руку, и я понял, что на ней тоже появился новый рисунок. И он двигался.

Я невольно сделал шаг назад. На руке отца были густо расположены странные символы, выполненные обычными чернилами для этой цели. Но при этом они медленно вращались, перемещаясь под кожей вокруг руки, вроде того как вращается спираль ДНК.

— Господи, папа…

— Это мне сделали в Мексике, — объяснил он. — Там был старый жрец, он знал всякие штуки еще от ацтеков. Они умели поднимать из могилы мертвых при условии, что те умерли не больше двух лет назад и сохранились в приличном состоянии. Они использовали их как воинов для разных церемоний. — Папа согнул руку, и татуировки согнулись тоже. — Это нужно для того, чтобы воскрешать мертвецов.

Меня подташнивало и слегка знобило. Эти движущиеся штуки выходили за пределы моего понимания. Вот бы показать их Клер! Она, наверно, была бы очарована, взялась бы проводить исследования и выдвигать всякие теории.

Уж она поняла бы, что это такое.

Я с трудом сглотнул и спросил:

— А еще что нужно?

— Прежде чем рассказать дальше, — ответил он и снова надел рубашку, скрыв под ней портрет нашей семьи, — я должен получить доказательство, что ты к этому готов, Шейн. Что скажешь?

Я глотнул воздуха и наконец конвульсивно кивнул.

«Тяни время, — сказал я себе. — Тяни время и думай, что можно сделать. Думай!»

Кроме того, чтобы просто отрубить отцу руку…

— Иди сюда, — продолжал он, направляясь в заднюю часть комнаты.

Там обнаружилась дверь; он врезал в нее новый, прочный замок и сейчас открыл его ключом, который достал из кармана куртки.

Джером снова засмеялся этим своим смехом, от которого у меня мурашки бежали по коже.

— Это может тебя шокировать, — сказал папа. — Но поверь, есть серьезные основания так поступать.

Он распахнул дверь и включил верхний свет.

Это была камера без окон, и внутри, прикованный к полу внушительной серебряной цепью, находился вампир.

Не просто какой-нибудь там вампир. Это было бы слишком легко, с точки зрения отца.

Это был Майкл Гласс, мой лучший друг.

Майкл выглядел… абсолютно белым. Бледнее бледного. Я никогда не видел его таким. На руках ожоги, а в тех местах, где серебряная цепь касалась кожи, — большие рубцы. И еще порезы, из которых на пол медленно сочилась кровь.

Обычно голубые, сейчас его глаза горели ярко-красным пламенем, как у монстра, и в них не было ровно ничего человеческого.