Александр Матюхин - 13 маньяков

Ах-ах, милая ты моя скамейка, созданная для двоих… Удобное было место наблюдать за детьми, обдумывая первые реконструкции.

А что эту семейную пару связывает нынче?

Наверное, нечто эфемерное, обозначаемое смешным словцом «люблю»…

Кукла, играющая меня, спит вовсе не в постели, как можно было бы подумать, а в моей голове. Ночь – то время, когда не нужно притворяться. В дневное время кукла вынуждена придуриваться, пряча меня.

Однако нас вовсе не двое! Нет у меня никакого расщепления сознания или раздвоения личности: все, что мною делалось, – делалось осмысленно и зряче. Персонаж, придуманный и необходимый для общения с другими персонажами, всего лишь маска. А я – человек.

Смертельно уставший человек.

Время моего персонажа закончилось. В рассказе может быть сколько угодно действующих лиц, но человек там только один, это закон жанра. В жизни ровно то же самое. Человек – один, остальные – персонажи второго или третьего плана.

«И сын? – спрашиваю я себя. – Сын – всего лишь персонаж?»

Да, конечно.

Смотрю, как Севка спит – на спине, положив руки поверх одеяла. И вспоминаются отчего-то разные мелочи, каких изрядно накопилось за наши с ним десять лет… Как в три года он однажды вечером надел пижаму и залез в кроватку на час раньше положенного, без напоминания, и мы испугались, не заболел ли ребенок, а потом выяснилось, что он просто вытащил из моего плаща несколько монет и лег спать из-за острого чувства вины… Как он попал на местное телевидение, куда приехали с гастролью «Спокойной ночи, малыши», и в студии внезапно наткнулся на Хрюшу со Степашей, валявшихся на рояле, – на эти обшарпанные, потасканные, жалкие тряпки – и что же это за потрясение было для него… Как в детсаде его спрашивали, почему он так рвется в школу, и он отвечал: «Ну я же там буду ума-разума набираться…»

На глаза наворачиваются слезы.

Гоню воспоминания, справляюсь с минутной слабостью.

Надо быть последовательным, в этом Боб стопроцентно прав. Последовательность – она в том, что начинать ты обязан с себя, если хочешь что-то доказать другим. Вот о чем Боб не договорил в свое время. Начни с себя, Читатило, если есть в тебе хоть капля честности… Однако – нюанс. Принцип личного примера на самом деле гибок, и последовательный человек, не теряя лица, вполне может не начать с себя, а собою закончить.

Начиная тем самым что-то новое…

«Во сне?» – размышляю я, глядя на Севку. Чтобы малыш ничего не почувствовал… Нет, нечестно. Да и не здесь. Надо будить.

Беру ребенка на руки, выношу его из комнаты. Одевать незачем, пусть остается в трусах и футболке. На веранде кое-как растрясаю его и, полусонного, вывожу из дома. На улице зябко и ветер. Бежим во времянку, где у нас летняя кухня. По пути Сева окончательно просыпается и наконец осознает, что вокруг глубокая темень. Слегка пугается:

– Чего такое, мама?

Тихонечко, тихонечко. Если б муж проснулся – конец реконструкции.

Санька – удобный парень, им легко управлять. Играет роль упертого догматика, лишенного чувства юмора, хотя совершенно не такой. Человек, беспомощный на кухне, как частенько подкалывает кукла Тамара куклу Александра, отлично понимая, насколько смешно – про кухню…

Чтобы заполучить Оксану, я рассказала ему о подозрительном мужике, якобы следившем за детьми. Он ужасно мнительный – тут же нашел маячок, мною подброшенный. Помогла ему с детектором: фирма, на которую я батрачу, всеядная, они там продают все, что продается, в том числе электронику специального назначения. Посоветовала Сане убедить Борьку подержать дочь дома… Вышло как задумано.

У меня – только так.

Хороший ты парень, Тамарище, говорил мне Боб когда-то в прошлой жизни. Все точно. Я – хороший парень, ни в чем не уступающий другим парням. С мальчишечьей спортивной фигурой, тщательно сберегаемой для дела – чтобы удобнее было менять внешность, превращаясь в кого угодно. Даже машина у нас с Саней общая, водим по очереди: я часто работаю на ней, разъезжая по городу и заключая договора с торговыми точками. Речь о «девятке», естественно. Потому что минивэн, вместительный домик на колесах, хранящий все необходимое, – мой и только мой. В нем проходит тайная и главная часть моей жизни. Всегда в гриме – на случай, если кто-то из знакомых увидит меня за рулем.

О существовании второй машины Санька не знает. В пьесе, в которой он играет мужа и отца, многого нет из того, что есть в реальной жизни.

Люблю его.

Зажигаю во времянке свет. Печку я натопила, здесь тепло и уютно. Мясорубка и газовая плита наготове. Все – наготове.

– Устроим маленький салют в честь каникул, – шепчу заговорщически. – Пока папа спит, а то не разрешит, скажет, спалим кухню.

Сева с радостью верит. Салют – это круто.

Высыпаю на клеенку порох из спичечного коробка. Беру несколько крупинок и бросаю на раскаленную «буржуйку». Красивые искорки с шипением разлетаются по времянке – какая на метр, какая чуть не до потолка.

– Теперь ты. Глаза прикрывай.

Севка повторяет мои действия и завороженно следит за результатом. Он счастлив. Он забывает, пусть и ненадолго, о том, что осталось за спиной – там, в городе. «Ты кидай, кидай, не стесняйся». Мы привезли его на дачу совершенно подавленным, апатичным, отстраненным от жизни. Оно и понятно: со смертью Оксаны мир перевернулся. Возможно, это была его первая, еще детская любовь, ставшая первой потерей. Возможно, они и впрямь поженились бы, если б выросли.

Крохотное помещение наполняется специфическим сладковатым запахом. Для Севки все это нежданный аттракцион, повод встряхнуться, но для меня – строки рецепта. «Лепешка из воинственного мальчика». Пункт первый: дать юному полководцу понюхать пороху… Нюхай, Севыч. Порох вкусно пахнет.

Что же я делаю?

– Почему ты хочешь стать военным, а не учителем, как папа? – спрашиваю.

– Военных любят, – отвечает смущенно он.

– Может, боятся?

– Тоже годится.

– Зато учителей уважают. Причем смолоду. К молодым девчонкам обращаются по имени-отчеству сразу, как они покидают педагогическое училище, совсем еще зелеными. В отличие от болтунов-писателей, которые всю жизнь обходятся без отчества, как дети.

Он вымученно улыбается. Видно, что опять задумался о своем. Искры погасли, малыш вспомнил.

– Мама, а почему Читатило выбрал Оксану?

– Она романтичная. Если обильно попудрить сладкой пыльцой, обсыпать конфетти, мишурой, золотыми монетами, то получится принцесса. Наверное, он так рассуждал. Он ведь готовил принцессу.

Сева странно смотрит на меня.

– А убивать зачем?

Вот это вопрос! Зачем Читатиле убивать принцессу, зачем вообще убивать? Много лет я мучаюсь в поисках ответа – и не нахожу. Что заставляет нормального человека материализовывать чужой бред? Ведь ее тошнит от насилия, эту верную ученицу безумца, она яснее всех прочих видит бессмысленность того, что совершает!