Черные зубы - Кассандра Хоу
— А если это будет Филлип?
Смех Лина был похож на лай, на хлюпанье гнойной раны.
— Фаиз умрет по-любому. Целую, ваш кэп.
В этом и заключается главная засада в ужастиках.
Все знают, что будет дальше, но всех увлекает инерция, каждое решение влечет за собой адекватную и оправданную реакцию. Понимать, что надо остановиться, вовсе не значит быть в состоянии остановиться...
Первый ход сделал Филлип.
Будь я азартным человеком, я бы поставила на то, что первым из патовой ситуации попытается выбраться Фаиз. Я бы поставила на его идиотизм. В горе мы все становимся хуже. Но нет, на метафорический спусковой крючок нажал Филлип; костяшки его пальцев были вымазаны в крови, когда он отдернул руку от киноварно-черного лица Фаиза. Тот вытаращил глаза, сложив ладонь чашечкой под подбородком. Переносица Фаиза разломилась на три части, кончик носа вдавился в лицо. По его лицу ручьями лились кровь и сопли.
— Ты мне нос сломал.
Ти ме нос самал. Трудновато следить за произношением, когда твоя носовая перегородка расплющена, а рот слипается от соли и слизи. Фаиз сглотнул, потер большим пальцем подбородок, красный и мокрый.
— Я… — Филлип встряхнул кулаком и ошеломленно уставился на Фаиза. Золотой мальчик Филлип, хороший парень Филлип, лучший выпускник, семь лет подряд завоевывавший титул Подающего Большие Надежды, рухнул в грязь, превратился в обычного гопника, чьи руки вымазаны чужой кровью. Он провел ладонью по своей щеке, оставив на коже четыре красные полосы. — Я не хотел.
Его приглушенный голос был полон стыда за грех, совершенный против здравого смысла. Такие, как Филлип, не должны махать кулаками. Однако у всякого правила есть исключение.
— Ты мне нос сломал, козел.
— Я нечаянно…
— Сука, ты мне врезал.
— Чувак… прости. Я не хотел тебя бить. Ты просто с катушек слетел, и я… я не знал, что еще делать. Слушай, ну я нечаянно. Я не подумал… — Он выдохнул. — Я не подумал.
Рядом со мной Лин расправлял плечи, распрямлялся во весь свой рост — тощий, как мои тающие надежды. Охагуро-бэттари. Черные зубы. Одни лишь черные зубы, покрытые танинной кислотой и соединением трехвалентного железа. Моя бывшая как-то рассказала мне, какую мазь использовали аристократы: к железным стержням, растворенным в уксусе, в чае, в саке, добавляли галлы с листьев сумаха и размешивали, пока не получалась вязкая субстанция.
На секунду я задумалась, какова эта смесь на вкус, будет ли язык охагуро отдавать медью, смогу ли я утешиться сознанием того, что последний поцелуй в моей жизни будет с призраком мертвой женщины.
— А вот сейчас мы все умрем, — прошептал Лин.
Фаиз вытащил нож. Разумеется! Сюжет не предусматривал вариантов, в которых он не сорвался бы, не нашел бы нож, или пистолет, или кусок стекла. Что-нибудь достаточно тяжелое, чтобы раскроить череп, превратить мозги в кашу. С легкими, полными назревающего крика, я вскочила на ноги — и тут он ударил. Взмахнул рукой безыскусно, нож — это нож, это острый предмет, предназначенный рассекать кожные покровы, вскрывать тело, впуская в его недра свет.
Я взвыла, как волк под безумной луной, когда брызнула кровь. Мышцы расслабились, гравитация взяла свое, и охапка скользких серо-лиловых внутренностей высвободилась из прорехи в животе Филлипа. Вот как глубоко резанул Фаиз. Лин сгреб меня в охапку. Я завывала. Филлип корчился на татами, с каждой новой конвульсией извергая из себя все больше кишок, хватал их руками, но обратно они уже не влезали.
В комнате пахло желудочным соком и рвотой, мочой и калом. В комнате пахло кровью. В комнате пахло человеком, которого убил мой лучший друг. В комнате пахло улетающей жизнью.
— Помоги мне. — Его лицо было белее белил.
— Не надо, — прошипел Лин мне в ухо.
Я не понимала, что он хочет сказать — не надо вмешиваться или не надо пытаться ничего сделать, потому что мы в третьем акте и на полных парах несемся к развязке, или не надо смотреть. Не надо превращать эту сцену в свое последнее воспоминание о Филлипе, золотом мальчике, мертвом мальчике с кишками наружу.
Я не плакала.
Не верьте никому, кто будет говорить другое. Люди ожидают от девушек определенной слабости. Но нельзя плакать о человеке, которого никогда не любила, которого не смогла бы полюбить, пусть даже он говорит, что уважает твой понтовый пофигизм, твои постпанковские разглагольствования, пусть даже он сказал «может быть», а ты ответила «не могу». Я не плакала о Филлипе.
Я ни о ком из них не плакала.
Не плакала.
Клянусь.
— О боже. — Слова горохом сыпались у Фаиза изо рта. — О боже. О боже. О боже. О боже...
Он повторял это до тех пор, пока «О боже» не стало застревать у него в горле, каждый раз цепляясь последним слогом, пока не стало казаться, что он твердит «обо, обо» снова и снова, с каждым разом все тише.
Фаиз рухнул на колени. Нож выскользнул из его пальцев.
— Я не хотел. Прости. Прости. Прости.
Филлип застонал. Означать этот звук мог что угодно.
— Не надо, — повторил Лин, уткнувшись ртом мне в волосы. Я чувствовала, как его челюсти формируют согласные, как шевелятся его губы. — Все без толку. Мы не можем остановить кровотечение. До ближайшей больницы пятьсот миль. У меня нет ничего… — Его голос сорвался. — Он умирает, Кошка. Он покойник. Он покойник. Так что не надо смотреть. Не надо.
Я все равно посмотрела. Я стряхнула его руки и доковыляла до того места, где, марая заплесневелую солому желчью и кровью, лежал Филлип. Я где-то читала, что человек с выпущенными кишками умирает примерно за двадцать минут — вроде бы довольно быстро, но боль заставляет сердце замедляться и холодеть бесконечно долго, и каждый вдох оборачивается чудовищной невыносимой вспышкой, расцвечивая мозг созвездиями страдания. Глаза у Филлипа закатились, от него несло мочой. Я не знала, что чужая боль способна иметь текстуру, привкус,
