Легион. Психопат - Уильям Питер Блэтти
Киндерман раздумывал над отрывком из Платона. Эти строки то и дело всплывали в памяти следователя.
— Как это понимать? — недоумевал Киндерман. — Как же это может быть?
Они сидели за столом в полицейском участке: Киндерман, Аткинс и Райан. Киндерману позарез требовались сейчас все эти люди, он должен был ощущать вокруг себя деловую суматоху, чувствовать, что мир реален и пол под его ногами с минуты на минуту не провалится. И еще ему был необходим яркий свет.
— Ну, конечно, на все сто процентов я в этом не уверен, — начал Райан и в задумчивости почесал плечо. Так же, как Аткинс и Стедман, он привык работать без пиджака: в комнате на полную мощность были включены обогреватели. Райан пожал плечами и продолжал: — По волоскам этого нельзя сказать наверняка, и все же мы вполне можем допустить. И все же…
— И все же, — эхом отозвался Киндерман. — Все же…
Рыхлый слой волос был идентичен по толщине, кроме того, размер и количество волос на единицу площади, кутикулы — все это совпадало в обоих образцах. Волоски, извлеченные из кулака Кинтри, оказались свежевырванными, с округленными краями Это свидетельствовало о том*, что мальчик сопротивлялся. Киндерман покачал головой.
— Невозможно, — заявил он. — Это просто невозможно.
Следователь посмотрел на женскую фотографию, которую только что положили перед ним на стол, затем перевел взгляд на стаканчик чая, сунул в него палец и, гоняя туда-сюда лимонную дольку, принялся размешивать теплую жидкость. Киндерман сидел в пальто.
— Отчего он умер? — спросил, наконец, лейтенант.
— От шока, — ответил Стедман. — И постепенного удушья. — Все уставились на него. — Ему вкололи сук- цинилхолин. Десять миллиграммов на каждые пятьдесят фунтов вызывают немедленный паралич, — пояснил он. — В тело Кинтри ввели почти двадцать миллиграммов. После этого он не мог ни пошевелиться, ни крикнуть, а через минут десять не мог и дышать. Эта штука парализует и дыхательную систему.
Наступила тишина, она словно внезапно упала на них и отрезала от всего остального мира: от погруженных в свои дела, галдящих за соседними столиками людей, от треска, стука и писка многочисленных включенных аппаратов. Киндерман слышал, что происходит вокруг, но звуки теперь казались ему какими-то стертыми и размытыми. Они доносились словно издалека и походили на давно забытые молитвы.
— И для чего он применяется? — прервал молчание следователь. — Этот… как вы его там называете?
— Сукцинилхолин.
— Да, Стедман, это словечко наверняка пришлось тебе по вкусу.
— В основном он применяется, как мышечный релаксант, — разъяснил Стедман. — Его используют для анестезии. Например, при лечении электрошоком.
Киндерман кивнул.
— Да, и еще кое-что, — спохватился Стедман. — Это лекарство действует только в определенных дозах. Так что для достижения желаемого эффекта необходимо знать точную дозировку.
— Итак, это может быть врач, — вслух размышлял Киндерман. — Возможно, и анестезиолог! Пока этого никто не знает. Во всяком случае, человек, весьма близкий к медицинским кругам, так? И у него есть доступ к лекарствам, в частности к этому. Кстати, а шприца на месте преступления не нашли? Или там обнаружили лишь ценнейшие улики, вроде фантиков или пустых сигаретных пачек?
— Нет, шприца там не было, — вставил Райан.
— Ну да, разумеется, — вздохнул Киндерман.
Тщательное обследование места происшествия мало что дало. Правда, на деревянном молотке обнаружили дырки от гвоздей, но зато отпечатки пальцев оказались смазанными, а исследование окурков выявило лишь то, что куривший человек имел группу к§ови О— самую распространенную из всех групп. КинДерман заметил, что Стедман взглянул на часы.
— Стедман, иди домой, — приказал он. — И ты, Райан, тоже. Уходите. Валите отсюда. Разбредайтесь по своим домам и там обсуждайте евреев сколько душе заблагорассудится.
После короткого прощания Райан и Стедман покинули участок, и уже через пару минут мысли их вертелись только вокруг вкусного обеда и горячего кофе.
Замерев у окна, Киндерман следил за тем, как они пытаются перейти забитую автомобилями улицу. Мыслями следователь вновь вернулся в суматоху полицейского участка. Он тут же услышал телефонные звонки, нетерпеливые выкрики своих коллег, но вдруг звуки опять будто по команде куда-то исчезли, словно растворились, и он остался с глазу на глаз с Аткинсом.
Сержант молча наблюдал, как Киндерман в задумчивости не спеша потягивает чай, затем пальцами достает ломтик лимона и, аккуратно выжимая его, снова бросает в стаканчик.
— И эти газеты, Аткинс, — прервал молчание Киндерман и нахмурился. Не мигая, сержант уставился на своего шефа.
— Лейтенант, тут скорее всего недоразумение. Я в этом почти уверен. Должно же быть какое-нибудь объяснение. Я завтра еще раз позвоню в отдел доставки и разузнаю.
Киндерман покачал головой и заглянул в стаканчик, с которым до сих пор никак не мог расстаться.
— Бесполезно. Ты ровным счетом ничего не узнаешь. И от этого мне становится как-то не по себе. Словно над нами кто-то жуткий и беспощадный решил позабавиться. Ты ничего не узнаешь, Аткинс. — Он отхлебнул еще один глоток, а потом пробормотал:
— Су|кцйнилхолинхлори1д. Одного этого уже достаточно.
— А что делать с той старушкой, лейтенант? — вспомнил Аткинс. — Никто не пытается разыскивать ее. На ее одежде не обнаружили пятен крови.
Киндерман посмотрел на Аткинса отсутствующим взглядом, затем, внезапно оживившись, заговорил:
— Ты что-нибудь слышал об охотящейся осе, Аткинс? Сразу вижу, ничего тебе не известно об этом. Да и вообще, мало кто об этом что-нибудь знает. Но оса проделывает невероятные вещи. Для начала обмолвлюсь, что продолжительность ее жизни всего два месяца. Немного. Но осе этого вполне хватает, если она, конечно, здорова. Ну, хорошо. Вот вылупляется она из яйца. Махонькая такая, но уже шибко умная. Через месяц онд вырастает и может откладывать собственные яйца. Но тут выясняется, что потомство надо еще и кормить, а едят они только живых насекомых. Так вот, Аткинс, возьмем, к примеру, цикаду, да, пусть это будет цикада. И оса это прекрасно понимает. А откуда ей известно про цикад? Так вот это тоже таййа, но сейчас она к делу не относится. Важно лишь то, что еда должна быть живой; любое разложение может оказаться смертельным для личинок. С другой стороны, живая цикада сама может раздавить яйцо или, чего доброго, съест его. А ведь оса не может накинуть сеть на стайку цикад и приволочь их в свое гнездо, сказав при этом своим деткам: «Вот, прошу вас, откушайте. Это вам на обед». Ты думаешь, Аткинс, охотящейся осе так все и плывет в ручки? А сама она целый день напролет весело и беспечно летает, жаля кого попало?
