Дафна Дюморье - Синие линзы и другие рассказы (сборник)
Гудки прекращаются, баржа проходит. Не могу вам сказать, куда она плывет. Ближе к Паддингтону, в том месте, где канал разделяется на два, есть железнодорожный узел. Меня это не интересует, меня интересуют только гудки, эхо мотора и – если я гуляю – след от баржи на воде канала, когда, глядя с берега вниз, я могу видеть среди пузырей нефтяную пленку, затем нефть расплывается, пузыри тоже, и вода вновь становится спокойной.
Пойдемте со мной, и я кое-что покажу вам. На противоположной стороне канала вы видите улицу, вон ту, с магазинами, которая идет к Паддингтонскому вокзалу; еще вы видите автобусную остановку и вывеску с надписью синими буквами. С такого расстояния буквы не разглядеть, но я могу вам сказать, что там написано «МАРИО» – это название маленького ресторана, итальянского ресторана, он едва ли больше бара. Там меня знают. Я каждый день туда хожу. Видите ли, там есть мальчик – он учится у них на официанта, – который напоминает мне Ганимеда…
2
Я филолог-классик. Полагаю, в этом и была главная беда. Если бы мои интересы лежали в области науки, географии или даже истории – хотя, видит Бог, в истории найдется достаточно ассоциаций, – я мог бы поехать в Венецию, насладиться отдыхом и вернуться обратно, не забывшись до такой степени, что… Так вот, то, что там произошло, означало полный разрыв со всей моей прошлой жизнью.
Видите ли, я ушел с работы. Мой начальник был чрезвычайно мил, проявил полное понимание и даже сочувствие, но, как он сказал, они не могут рисковать, не могут позволить, чтобы один из их работников – это, естественно, относилось ко мне – продолжал работать у них, если он был связан… он употребил именно это слово, не впутан, а связан… с тем, что он назвал неблаговидными делами.
«Неблаговидный» – нечистый – ужасное слово. Самое ужасное слово в словаре. По-моему, оно вызывает в памяти все, что есть уродливого в жизни, да и в смерти тоже. «Чистый» – это радость, веселье, порыв, страсть, пронизывающие душу и тело, которые звучат в унисон; «неблаговидный» – это зловонное разложение растительной жизни, сгнившая плоть, грязь под водой канала. И еще одно. Слово «неблаговидный» предполагает отсутствие личной чистоплотности: несвежее постельное белье, сохнущие простыни, расчески с недостающими зубцами, рваные пакеты в корзинах для бумаг. Все это мне претит. Я человек утонченный. Прежде всего – утонченный. Поэтому, когда мой начальник употребил слово «неблаговидный», я сразу понял, что должен уйти. Понял, что никогда не позволю ни ему, ни кому бы то ни было настолько превратно истолковывать мои поступки, чтобы рассматривать случившееся как, грубо говоря, нечто тошнотворное. Итак, я ушел с работы. Да, сам ушел. Ничего другого не оставалось. Я просто порвал все связи. В колонке жилищного агента увидел объявление, и вот я здесь, в Маленькой Венеции…
В тот год я поздно собрался в отпуск, потому что у моей сестры, которая живет в Девоне и с которой я обычно провожу несколько недель в августе, случилась домашняя неприятность. Их покинула любимая кухарка, проработавшая в доме почти всю жизнь, и хозяйство пришло в полное расстройство. Сестра написала мне, что мои племянницы планируют взять напрокат автофургон и отправиться с палаткой в Уэльс, и хоть я могу поехать вместе с ними, она уверена, что такой отдых вряд ли придется мне по вкусу. Она была права. Сама мысль о том, как я на пронизывающем ветру буду вколачивать в землю колышки для палатки или сгорбившись сидеть с ними тремя в крошечном помещении, пока моя сестра и ее дочери извлекают завтрак из консервных банок, пробуждала во мне дурные предчувствия. Я проклинал кухарку, чей уход положил конец такой привычной и приятной череде длинных, ленивых дней, когда я в течение многих лет, сидя в шезлонге с книгой в руках и прекрасно питаясь, самым праздным образом проводил август.
Когда после нескольких разговоров по телефону я в очередной раз заявил сестре, что никуда с ними не поеду, она сказала, точнее, прокричала с другого конца перегруженной линии:
– Тогда для разнообразия поезжай за границу. Тебе это пойдет только на пользу, надо менять привычки. Попробуй поехать во Францию или в Италию. – Она даже предложила мне отправиться в круиз, что пугало меня еще больше, чем автофургон.
– Очень хорошо, – холодно сказал я, поскольку в известном смысле именно на нее возлагал вину за уход кухарки, лишивший меня привычного комфорта. – Я поеду в Венецию.
При этом я думал, что коль скоро мне пришлось выбиться из привычной колеи, то по крайней мере я не стану придумывать ничего оригинального и с путеводителем в руках поеду в туристический рай. Но не в августе. Определенно не в августе. Я подожду, пока мои соотечественники и друзья по ту сторону Атлантики не отправятся восвояси. Я отважусь отправиться лишь тогда, когда спадет дневная жара и прекрасное, по моим представлениям, место вновь обретет хоть малую толику тишины и покоя.
Я прибыл в первую неделю октября… Вы знаете, как порой отдых, даже такой краткий, как визит к друзьям на выходные, с самого начала не задается. Или отправляешься под дождем, или опаздываешь на пересадку, или просыпаешься простуженным, и досадные невезения продолжают сплетаться в непрерывную цепочку, омрачая каждый час. Но только не в Венеции. Сам факт, что я поздно выехал, что стоял октябрь, что люди, с которыми я был знаком, уже вернулись за свои рабочие столы, на каждом шагу напоминал, насколько мне повезло.
Я прибыл на место назначения перед самыми сумерками. В дороге не произошло никаких неприятностей. Я прекрасно выспался в своем спальном вагоне. Меня не беспокоили и не раздражали попутчики. Я благополучно переварил обед первого и завтрак второго дня пути. Мне не пришлось переплачивать чаевые. И вот предо мной Венеция во всей своей красе. Я забрал багаж, вышел из поезда и у своих ног увидел Большой канал, скопившиеся гондолы, плещущуюся воду, золотистые palazzi[6], бледнеющее небо.
Жирный носильщик из моего отеля, который пришел встречать поезд и был так похож на одного давно покойного члена королевской фамилии, что я тут же окрестил его Принцем Хэлом[7], выхватил у меня из рук мою поклажу. Как и столь многие путешественники до меня, из прозаического грохота туристического поезда я в мгновение ока перенесся через годы и столетия в сказочный мир мечты и романтики.
Подойти к ожидающей тебя лодке, плыть по воде, слегка покачиваясь из стороны в сторону, лениво сидеть на подушках, даже притом что Принц Хэл на ужасающем английском выкрикивает тебе в ухо названия достопримечательностей, мимо которых ты проплываешь, – есть от чего потерять самообладание. Я расстегнул воротник. Сбросил шляпу. Отвел взгляд от трости, зонта и непромокаемого плаща, засунутых в вещевой мешок, – я неизменно путешествую с вещевым мешком. Закурив сигарету, я испытал, разумеется впервые в жизни, необъяснимое чувство, будто все былое исчезло и я принадлежу, конечно, не настоящему, не будущему, ни даже прошлому, но тому застывшему в своей неизменности периоду времени, времени венецианскому, которое было вне Европы и даже вне мира и словно по волшебству существовало лишь для меня одного.
Заметьте, я отдавал себе отчет в том, что есть и другие. В этой темной, проплывающей мимо гондоле, за этим широким окном, даже на этом мосту – когда мы выплыли из-под него, какая-то фигура неожиданно отпрянула от парапета, – я знал, что должны быть и другие, кто, подобно мне, мгновенно подпал под власть очарования не той Венеции, которую они видят, но Венеции, которая в них живет. Города, которого нет под небесами, города, из которого не возвращается ни один путешественник…
Впрочем, что я говорю? Разумеется, подобные мысли не могли посетить меня в первые полчаса поездки от вокзала до отеля. Только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что, конечно же, были и другие, с первого взгляда очарованные и проклятые. Что же до остальных – да, о них нам все известно, они слишком бросаются в глаза. Люди, непрестанно щелкающие фотоаппаратами, пестрая смесь национальностей, студенты, школьные учительницы, художники. И сами венецианцы – например, Принц Хэл и малый, который правил гондолой и думал о макаронах на ужин, о своей жене и детях, да еще о лирах, что я ему дам, или горожане, возвращающиеся домой на vaporetto, ничем не отличающиеся от горожан, которые в Лондоне возвращаются домой на автобусах или метро, – эти люди такая же часть сегодняшней Венеции, как их предки были частью Венеции былой: герцоги, купцы, влюбленные и похищенные девы. Нет, у нас есть другой ключ, другая тайна. И это, как я уже сказал, Венеция, которая живет в нас самих.
– Направо, – прокричал Принц Хэл, – знаменитый palazzo, который теперь принадлежит американскому джентльмену.
При всей глупости и бесполезности его сообщение по крайней мере предполагало, что какому-то магнату наскучило сколачивать деньги, он сотворил себе иллюзию и, сходя в быстроходный катер, который я заметил у ступеней лестницы, почитает себя бессмертным.
