Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

В некоторых ресторанах самое жаркое время — обед. В других — ужин. У ресторанов, так же, как у людей, характер зависит от окружения. «Эдем» Саввы Эдемского со всех сторон окружен притонами, где хорошие девочки могут купить себе дозу и немедленно вмазаться: шопингом, сладостями, кофе и пересудами. Утро — запарка в раю. Пироги с запретными плодами один за другим поспевают в печах. На ланч и бранч ресторан заполнят приверженцы монодиеты и голодания, сорвавшиеся в загул. С извечным «А пошло оно все!» станут шарить голодным взглядом по страницам меню, целить вилками, точно копьями, в десерт и, набрав полные рты жира и сахара, замирать от наслаждения. Будь Дамело одной с белыми веры, он считал бы себя змием в саду эдемском.

Но у него нет времени даже на это. И хорошо. Индеец тоже пришел сюда вмазаться, забыться в привычном цейтноте. Сегодня не его смена, не его день, не его ночь. После бессонной ночи, в течение которой Дамело действовал, как трус, думал, как безумец, и бродил, как лунатик, он жаждет вернуть себе лучшее из индейских качеств — нерушимое спокойствие.

— Или скорбное бесчувствие, — ворчит Амару.

Скорбное бесчувствие? Анестезия долороза,[49] серьезно? Индеец качает головой: эти белые люди с их белыми бедами, чумой, которую они неутомимо разносят по миру… Так было и так будет. Но он не сдастся белой чуме с той легкостью, с какой сдались его предки. Он еще поборется.

Через пять часов Дамело хочет одного: пойти домой и заснуть, утонуть в омутах сна, провести в них вечность. Его лофт полностью оправдывает свое красивое иностранное название — это всего лишь чердак, переделанный под квартиру. Сапа Инка, живущий на чердаке, вот она, ирония жизни. Но там есть кровать, есть телевизор, есть пиво в холодильнике и ни единой щепотки сахара во всем доме. А Дамело ненавидит сахар — он ненавидит его прямо сейчас, пересыпая мерной ложечкой коричневые крупинки в тесто для брауни.

— А не много будет? — спрашивает Маркиза, провожая взглядом десятую ложку.

— Мне — много. И тебе много, — ворчит индеец. — А нарикам в самый раз.

— Ты зовешь посетителей нариками? — шепчет помощница Дамело, округлив глаза в священном ужасе.

— Да ты погляди на них. — Кечуа кивает в сторону зала. Под сводами ресторана мечутся тонкие отрывистые крики, будто стаи ненасытных чаек вьются над палубой траулера, пикируют на добычу, распугивают конкурентов, сварятся из-за потрохов.

— Кошма-а-ар… — завороженно тянет Маркиза, выглянув из дверей. — Как ты справлялся-то один?

— Хотел справляться — и справлялся. — Дамело не желает вдаваться в подробности, разочаровывать новенькую. Пусть думает, что он и вправду здесь один. Единственный. Царь и бог, Великий Инка.

Приятно ощутить себя незаменимым — хоть ненадолго. В мире белых незаменимость — раритет, который не купишь за деньги.

Глава 5

Гончие богов

Так оно все и идет, словно за волною волна, обманчиво-безопасно, успокаивая сомнения и усмиряя страх. Морщинистые щеки Сталкера и розовая кожа ее черепа не то что забыты, но уже не стоят перед глазами, не мучают воспоминаниями. Работа спасает, обволакивает, гипнотизирует. Мягкое, сладкое тесто под руками отвлекает не хуже, чем мягкое, сладкое женское тело — привычное до того, что могло бы стать родным. Для любого, кроме Дамело.

Дамело же попросту мирится с тем, что данная им кличка оказалась пророческой. Маркиза — кошка кошкой, ласковая до прилипчивости, жадная до изумления, шкодливая — вьется вокруг, выжидает подходящей минуты, когда ее шеф распрямит затекшую спину, с шумом, точно жеребец, втягивая ноздрями горячий, вкусный воздух. Значит, можно. Можно скользнуть ближе и как бы ненароком провести рукой по плечу, вжаться теплым бедром, толкнуться по-кошачьи, напрашиваясь на ласку. Обычно это случается под вечер — каждый вечер — пока однажды дверь в чулан не оказывается запертой.

Карточки, розданные персоналу накануне, исправно открывают склад, холодильную камеру, служебный туалет… Зато чилаут недоступен. Собственно, он больше уже не чилаут и не чулан, не курилка и не подсобка. Бог знает, что он такое. Символ власти Таты, забирающей под себя все новые и новые сферы влияния? Воплощение женского гнева при виде довольного собой разврата? Острастка для наглеца-кондитера? Для Дамело это объявление войны. Ритуальное оскорбление, не наносящее ущерба, но указующее: если не ответишь достойным образом, то подчинишься мне, как раб.

Индеец чувствует покалывание в кончиках пальцев и холодок вдоль позвоночника: значит, война. Белый человек опасный противник, ну а белая женщина — смертельно опасный. Главное не верить ни единому слову, ни единому обещанию, ни единому договору. Поэтому завтра Дамело нанесет свой удар, болезненный, упреждающий. А сегодня… сегодня он ответит оскорблением на оскорбление. По всем законам древней военной дипломатии: вызов, обмен ударами — а там и конечная расплата людьми, территориями, собой.

Пока Маркиза неразборчиво шипит ругательства в адрес «стерляди», Дамело гладит ее выгнутую спину, кивая в сторону служебных туалетов. Какая, в сущности, разница — сортир, гараж, подворотня за рестораном, уставленная мусорными баками… Любое из этих мест может послужить его цели: показать мадам Без-пяти-минут-Эдемской, что ее первый ход не причинил вреда никому, кроме нее самой. Что он, Сапа Инка, сильнее.

На вышедшую из туалета парочку страшно смотреть. Черные, как смоль, волосы Дамело, обычно тщательно прилизанные, стянутые в узел на затылке и прикрытые банданой, лежат на плечах, будто фараонов клафт,[50] форменная куртка распахнута, точно индеец намеренно демонстрирует могучие, выпуклые мышцы груди, бандана превратилась в шейный платок, не столько скрывающий, сколько подчеркивающий ярко-алый засос на кадыке. Маркиза выглядит и того потрепанней, ею словно вытерли весь коридор от зала до черного входа (что, в общем-то, недалеко от истины). Даже надпись маркером на лбу «Just fucked» не сказала бы ясней, куда и зачем отлучались эти двое.

И никто не обратил бы на них внимания. Вся кухня понимает желание Дамело расслабиться, снять напряжение после долгого дня, наполненного филигранными движениями рук, жаром печей, посекундным отсчетом, грохотом поддонов и воплями официантов. А если новенькая тает в руках своего шефа, будто яблоко в карамели — совет им да любовь на семь минут рабочего времени. Малость-то какая.

Так думают все, кроме метрдотеля.

Тата и сама не знает, отчего выбрала Дамело орудием своей инициации. Может, оттого, что он единственный, кому нет до нее дела? Единственный, кто не бросает на нее настороженных, боязливых взглядов исподлобья, не слышит ее указаний — как и ничьих указаний вообще. Тата не понимает, за что так злится на Дамело: в конце концов, он не первый мужчина, демонстрирующий ей свое равнодушие, с легкостью забывший обстоятельства их знакомства, не испытывающий благодарности за то, что она прикрыла его перед хозяином, не рассказала, в каком раздрае нашла шефа-кондитера «Эдема», когда тот дрых пьяным сном практически головой в духовке…