Леонид Влодавец - Тринадцатый час ночи

— Андреич, — велела Серафима, словно прочитав мысли Геннадия Петровича, — ты объясни парню, как и что, а то он места себе не находит, нервничает. А я пошла. Покуда мои ходики час не покажут — не тревожьте.

Бабка вышла в другую комнату и плотно закрыла за собой дверь. А потом, через пару минут, из-за двери донесся… храп!

— Ничего не понимаю! — развел руками учитель. — Торопились сюда как на пожар, а ваша Серафима просто спать завалилась!

— Не кипятись, не кипятись, Геннадий! — успокаивающим тоном произнес Николай Андреевич. — Ты лучше послушай, что я тебе расскажу. Можешь, конечно, не верить — твое право, но других объяснений нынешней истории у меня нет. А про то, что в этом деле колдовство замешано, я подумал, когда ты рассказал, будто одна из ваших девчонок видела, как бабка в ворону превратилась…

— Это вы про Пирожкову? Неужели вы это всерьез восприняли? — удивился Геннадий Петрович. — Она, помнится, когда-то рассказывала, что у нее есть богатый родственник в Америке, который обещал прислать ей восьмиместный лимузин. Причем даже сама в это верила, кажется.

— Насчет Америки судить не берусь, — сказал Николай Андреевич, — а вот насчет того, что у нас в лесу поганое место есть, — это точно.

— Это то, что вы назвали Паучихиным оврагом? — спросил учитель. — Любопытно, почему его так наименовали?

— Говорят, будто в старину, чуть ли не при царице Екатерине Первой или Второй, врать не буду, запамятовал, земли здешние принадлежали одной барыне. Опять же фамилию не помню. Одно прозвание осталось, которое ей крепостные дали, — Паучиха. Особым богатством она не отличалась, но жадна была до ужаса. Тянула с мужиков столько оброку, что те осилить никак не могли. Ну и работать их заставляла — пять дней на барщине, а только два дня на себя. В общем, чистой воды феодальная эксплуатация. Мужа у нее вроде бы убили на какой-то войне — то ли с турками, то ли со шведами, тоже уже позабыл народ. Но имелся сын взрослый, который жил в Питере и служил там в царской гвардии. Вот этот-то сын мамочке и преподнес сюрприз. В карты продулся да расплатился не деньгами, а расписками, и получилось, будто мамаша его, то есть Паучиха, — в долгу как в шелку. Короче говоря, у Паучихи по суду имение забрали, а она от такого горя заболела и померла. Но перед смертью, говорят, вместо того, чтоб исповедаться перед попом и покаяться, в чем грешна, одни проклятия изрыгала. Вот так и померла с руганью. И вроде бы кто-то из служанок, которые при ней находились, видели, что в тот момент, когда Паучиха дышать перестала, у нее из ноздри паук выполз и куда-то убежал… Вот с тех пор у нас и появилось это самое поганое место.

— Ну допустим, — недоверчиво произнес Геннадий Петрович. — А в чем же, так сказать, поганость этого места проявляется?

— В разном, — нахмурился Николай Андреевич. — К примеру, на полянке, где мы были, очень часто что-нибудь этакое происходило. И до революции, и после, и в войну, и после войны. Что совсем давно было, я сам, конечно, не помню. В сорок первом мне только пять лет сравнялось, опять же мы с матерью тогда от немца аж за Москву убежали, так что какие тут дела творились, не видели. А вот после войны — тут уж все на моих глазах… Полянка эта, что за оврагом, тогда побольше была, чем сейчас, и на ней хорошая трава росла. Верные двадцать пять центнеров сена брали — корове на год хватит. А только все, кто там косил, после плакали. Один большущую копну выставил, все лето в сушь, в самый что ни на есть пожароопасный период, простояла — и ничего. А зимой, когда он ее к себе на двор собрался перевозить, ни с того ни с сего сгорела.

— Но может, ее какие-нибудь бомжи или туристы подпалили? — предположил учитель.

— Бомжей тогда у нас еще не водилось, — хмыкнул старик. — В те времена строго было — за бродяжничество срок давали. Туристы были, и даже больше, чем сейчас, но только и они ни при чем. Зимой ведь все случилось, если б кто-то к копне подходил, следы оставил бы. А тут снег нетронутый, только посреди полянки — черная яма вместо копны. Милиция предположила, правда, будто кто-то из лесу в копну из ракетницы выстрелил. Только наши мужики и вокруг поляны никаких следов не нашарили.

— Тем не менее версия насчет ракетницы не такая уж нереальная, — заметил Геннадий Петрович.

— Возможно, — кивнул Николай Андреевич. — О том, что в Паучихином овраге каждое лето по одной-две коровы пропадало, я распространяться не стану — это вовсе ерунда…

— Тем более что их волки съесть могли, — предположил учитель.

— Ну во-первых, мы все-таки под Москвой живем, — улыбнулся старик. — В наших местах последнего волка где-то в сорок седьмом или сорок восьмом году убили. А медведя последнего, говорят, видели аж еще до Гражданской войны. Во-вторых, летом все зверье обычно сытое, на скот не зарится. Ну а в-третьих, ни волку, ни даже медведю за один раз корову не съесть. И уж тем более так, чтоб никаких следов не оставить.

— А может, все проще было? — прищурился Геннадий Петрович. — Подъехали на грузовике какие-нибудь, договорились с пастухом — и «бесследно» увезли буренку.

— Может быть, — опять кивнул Николай Андреевич, — теперь бы так и подумали. Только вот в те времена, когда коровы пропадали, дороги на песчаный карьер еще не имелось. Просека была узенькая до полянки, чтоб зимой за сеном ездить на санях. И насыпи никакой через речку не было. Летом два бревнышка лежали — чтоб косари пехом переходили, а зимой сани по льду перебирались. Так что если б кто на грузовике в овраг заехал, то без трактора его не вытащить… Но насчет коров — это ерунда. Там и люди пропадали.

— И что, совсем не находились? — спросил учитель.

— Когда как, — вздохнул старожил, — некоторые вообще исчезали, других неживыми находили. А третьи сами домой приходили, только малость не в себе. С ума свихивались.

— И что, так и неизвестно, что с ними происходило?

— Понимаешь, Гена, люди всему хотят объяснение попроще придумать. Опять же в те времена на всякие разговоры про чертовщину косо смотрели. Не может такого быть при социализме — и все! Году эдак в семьдесят пятом, когда уже дорогу на карьер соорудили, приглянулась полянка одному небольшому начальнику. Все равно к этому времени косить там уже перестали, да и коров в личном хозяйстве не осталось — зачем маяться, когда молоко в магазине купить можно? Вот и решил этот начальник себе дачку построить. Даже, кажется, намечали целый поселок там поставить. Насчет того, что это место поганое, может, и слышали, но не поверили. Дачку соорудили, застеклили, забором обнесли. Но только собрались электричество подводить — она и сгорела. На грозу, конечно, списали, да только грозы в тот день не было. Никто, слава богу, не сгорел, но начальник, как видно, больше рисковать не стал. Мужики, конечно, все, что там уцелело, растащили — ровное место осталось, и трава выросла заново…