Переходный возраст - Старобинец Анна Альфредовна
Дима выплюнул сигарету и бегом рванул в купе.
Инвалид стоял у входа и, покачиваясь в такт поезду, приговаривал:
– Ай-ай-ааай, обокра-али-и! Ай-ай-ааай, обо-кра-али-и…
Кошелька под подушкой не было. Унылая помятая Лиза пила чай, бодро позвякивал железный подстаканник.
*
Лысое дрожащее существо зацокало по паркету, метнулось к входной двери и тут же отпрянуло назад, закатив глаза. Дима снял ботинок и замахнулся. Существо мягко осело на пол. Пискнуло и уползло.
Из кухни доносились приглушенные голоса. Не надевая тапок, Дима подкрался к двери и прислушался. Голоса стихли. Как всегда.
Они всегда о чем-то шептались. Они всегда замолкали, когда он приближался. И криво улыбались. И делали вид, что говорят – так, ни о чем.
– А у нас тут как раз вафельный тортик с орешками, как ты любишь.
Лиза пила кофе из маленькой красной чашки, под углом 90 градусов отставив тощий мизинец. Тесть дружелюбно протягивал Диме пятерню. Вафельно-шоколадные крошки и капельки пота висели на подбородке.
Очень по-домашнему.
После ужина Дима предпринял последнюю попытку выдрессировать свою левретку Глашу. Она лежала в кресле, свернув тщедушное лысое тело крендельком. Дима подошел. Глаша вжалась в сиденье и затряслась мелкой дрожью.
– Ну-ка, фу! – рявкнул Дима – А ну, вали с кресла. На место!
Глаша зажмурилась и прижала к голове уши.
– На место, я сказал! – Дима протянул руку и взял левретку за шкирку.
Глаша перестала дрожать и приготовилась к смерти.
– Не смей мучить собаку, – высунулась из кухни Лиза. – Пусть сидит в кресле. Ей там теплее.
– Это не собака, – задумчиво отозвался Дима.
Глаша слабо вильнула хвостом, ободренная неожиданной поддержкой, и написала Диме на рукав.
Во сне ему снился миттель. Дима ставил перед его носом миску с едой и говорил: «Нельзя». Миттель пускал слюни и рычал. Но не ел. А потом Дима бегал за миттелем с бритвой в руке, чтобы побрить его налысо. Миттель не хотел бриться. Он только лаял, глупо хихикал и говорил: «Дим, ну ты же женатый человек, как не стыдно!»
Дима проснулся в шесть утра, от жары и эрекции. Открыл форточку. Вернулся в постель, пробрался к Лизе под одеяло. Лиза покорно вздохнула, вяло раздвинула тощие колючие ноги. Дима лег сверху. Лиза была прохладная и слегка влажная. От нее пахло стиральным порошком и шампунем «Head and Shoulders».
– Только побыстрей, ладно? – попросила она романтическим шепотом.
Как и вчера, в первый (ну, по ее версии – в тысячу первый) раз, она сразу мелко заерзала и монотонно застонала. Дима закрыл глаза и положил руку на Лизину ягодицу. Маленькая твердая мышца недружелюбно сжалась в комочек и выскользнула из пальцев. Больше схватиться было не за что. Лиза технично извивалась, словно мелкий карась на дне жестяного ведерка. Кровать скрипела тихо, но противно.
От злости Дима кончил быстро.
*
Когда стало ясно, что нет и не будет на вокзале невысокого человека с усами, в синем плаще, с бульдогом; что кошелек не найдется; что Катин номер «не зарегистрирован в сети»; что толстый – отец Лизы, и зовут его Геннадий Ильич; что идти совершенно некуда, – когда все это стало таким очевидным и таким будничным, Дима подошел к урне, выкинул в нее оставшиеся две «парламентины» и заплакал.
Новоявленные родственники стояли уважительно чуть поодаль, ногами неуютно переминались в осенней вокзальной слякоти, кутались в серое, дышали паром. Перешептывались.
Дима отвернулся и решительно пошел прочь, ускоряя шаг, спотыкаясь, шмыгая носом. Остановился. Оглянулся назад. Они стояли на прежнем месте и молча смотрели ему вслед. Смотрели очень грустно. И почти нежно.
Дима вернулся к ним. Пошел с ними.
*
Геннадий Ильич остановился на середине фразы. Выпрямил сутулую спину. Остекленевшими неживыми глазами уставился прямо перед собой – на Диму; но Дима был явно не в фокусе.
Очень медленно Геннадий Ильич повернул голову вправо. Раздался сухой тревожный треск. Затем так же осторожно, словно боясь расплескать невидимое жидкое нечто, – влево. Снова треск и – неожиданно тело снова ожило, бойко задвигало руками и ногами, зажевало, зачавкало; глаза шустро отыскали Диму и уставились на него тепло, по-отечески.
– На чем это я… Да, так я тебе ее и раньше давал! Мне она все равно уже ни к чему. Спина болит, шея болит, ноги болят, – снова загудел Геннадий Ильич, – так что бери и води.
– Я не умею, – упрямо повторил Дима.
– Умеешь, Дим, умеешь. Ты просто сядь и попробуй, сразу все вспомнишь. Да и вообще…
Неделю назад они заявили, что Дима никогда не был собачьим инструктором, что автомобили – его единственная страсть и что до того, как у Димы отшибло память, он каждый день «бомбил» – только тем и зарабатывал.
Дима не поверил. Хотя к тому времени уже поверил почти во все. К тому времени ему уже продемонстрировали белый альбомчик с розочками, напичканный семейными фотографиями (Лиза в детстве – блеклая невыразительная кукла с бантом; Дима в детстве – чужой пухлый мальчик с чужой пухлой мамой; свадьба: Дима с Лизой обмениваются кольцами, танцуют, целуются, пьют, смеются). Он уже просмотрел две видеокассеты, со свадьбой опять же. В ящике стола он уже наткнулся на матовую фотографию формата А4: на ней был он – именно он, никаких сомнений – с дебильной самодовольной улыбкой, за рулем полуубитой зеленой «восьмерки».
Димин тесть, Геннадий Ильич, был больным человеком. У него имелся один лишний позвонок – маленькое дополнение к копчику, скромный несостоявшийся хвостик, который очень мешал ему жить и из-за которого часто ныла спина. Кроме того, у него было какое-то заболевание суставов: пальцы на руках и ногах гуттаперчево гнулись во всех направлениях. Зато в шейных позвонках – отложение солей. Чтобы разминать затекшую шею, тестю нужно было время от времени делать упражнения – медленно крутить головой из стороны в сторону, добиваясь множественного треска. В те двадцать секунд, которые требовались на упражнение, где-то в мозгу тестя срабатывал загадочный механизм, и Геннадий Ильич автоматически выключался. Поворачивая голову, он не мог говорить, не слышал, что говорят ему, судя по всему, ничего не видел и вряд ли дышал.
Боли в спине и частые «выключения» неоднократно провоцировали аварийные ситуации на дорогах, так что однажды Геннадий Ильич, с тяжелым сердцем, со стонами и причитаниями, выбрался из теплого жужжащего нутра своей «восьмерки» навсегда.
Дальше, по официальной версии, машина перешла к Диме, и Дима был от этого счастлив безмерно. Вот в это-то Дима и не поверил. Он не любил машины. Он любил собак. Собаки любили его. Собаки были последним бастионом, и Дима не собирался сдавать его без боя.
– Ты очень любишь машины, – убежденно сказал Геннадий Ильич.
– Да плевал я на них, – неуверенно парировал Дима.
– Ты их очень любишь. Ну, ты только представь себе: «Ауди А4», – тесть мечтательно причмокнул. – Нет, лучше «Субару Легэси Аутбэк». Полный привод. Трехлитровый, шестицилиндровый, двадцатичетырехклапанный двигатель… Мощность – сто пятьдесят четыре лошадиные силы…
– Ну, представил, – мрачно сказал Дима.
– И что, ты разве не хотел бы иметь такую тачку?
– Да на фига она мне? – злобно огрызнулся Дима. – Я лучше буду собак дрессировать.
– Ну-ну, дрессируй… с-собак…
Тесть укоризненно покачал головой, под воротничком что-то хрястнуло. Геннадий Ильич напрягся и остекленел.
*
Сомнительными семейными вечерами, муторными бессонными ночами Дима, сладко поеживаясь, раз за разом прокручивал в голове идеальный сценарий визита к психиатру. Он расскажет врачу дикую свою историю, тот слегка – не сочувственно, а, скорее, просто по-дружески, по-мужски – похлопает его по плечу и скажет: «Не волнуйтесь, Лошадкин, это совершенно нормально. Со всеми случается. Вот и я, например, много лет думал, что я американский летчик-испытатель… ан нет. Оказалось, я даже английского не знаю… Так что не берите в голову – просто больше дышите свежим воздухом, не перенапрягайтесь…»
