Тайна Крикли-холла - Герберт Джеймс
— По Крикли-холлу не бродят привидения, — ровным голосом произнес он.
— Вот как? А откуда ты знаешь?
— Как я уже говорил, никаких привидений не существует.
— Гэйб, несколько лет назад я написала статью о разного рода знаменитостях, которые пользуются услугами медиумов и ясновидящих, о людях, которые не принимают мало-мальски серьезного решения, не посоветовавшись с личным оракулом. И один из медиумов, у которого я брала интервью, рассказал мне, что иной раз дома сохраняют воспоминания о происшедших в них событиях, как правило очень тяжелых. Вроде того, что происходило в Кровавой Башне.
— И, я полагаю, твой медиум напрямую общается с духами, да?
— Ты можешь сколько угодно демонстрировать циничность, Гэйб, но трое из пяти, дававших мне интервью, были полностью убеждены в существовании таких сил.
— А оставшиеся двое были мошенниками.
— Совсем не обязательно. Они просто объясняли мне, что время от времени дар их покидает. Это не значит, что они мошенники.
Гэйб с трудом подавил страдальческий стон.
— Послушай, — сказал он терпеливо, — давай выждем две недели, а? И если ты будешь чувствовать себя все так же плохо, я поищу другой дом. Договорились?
Эва ответила не сразу, а ее пальцы соскользнули с шеи Гэйба на его плечо.
— Я не знаю… — сказала она наконец.
— Давай попробуем, Эва.
— Только две недели?
— Обещаю. — Гэйб обхватил жену за талию. — Если к тому времени тебе не станет лучше в этом доме, мы переедем.
Нос Честера ткнулся в колени Гэйба. Пес тихонько взвизгнул, как будто выражая недовольство договоренностью хозяев.
12
Вторая ночь
Пришла ночь, и дождь все так же колотился в окна. Тяжелые облака скрывали ущербную луну.
Эва лежала рядом с Гэйбом, не в силах заснуть, прислушиваясь к его тихому похрапыванию, — этот звук скорее успокаивал, нежели раздражал. Ей хотелось повернуться и положить руку на бедро мужа, но она побоялась его разбудить. Гэйб устал, он слишком много работал все утро и весь день, когда они вместе заканчивали распаковывать вещи, передвигал мебель, чтобы в комнате, которую они выбрали для себя, стало как можно более уютно, а в качестве перерыва они отправились в поход в деревню. Подъем вверх по склону под дождем был довольно утомительным. Девочки за соседней дверью моментально заснули — их сегодня отправили в постель раньше обычного, но они ни словом не выразили недовольства.
Было уже далеко за полночь, но Эва все еще не спала, несмотря на то что устала до изнеможения. Она ненавидела такие вот ночи, когда ее измученный ум не давал ей спать. Она знала, что ей следовало бы принять снотворное, но, принимая эти таблетки много месяцев подряд, ей хотелось понемногу отвыкнуть от них. Однако ужасные мысли преследовали ее.
Гэйб всегда был терпелив, всегда утешал ее в моменты наиболее глубокого уныния, никогда не позволяя себе ни малейшей слабости… по крайней мере, никогда не жаловался на сердечную боль, которую, как она прекрасно знала, Гэйб испытывал. Но ведь супруг привык скрывать свои чувства уже в очень раннем возрасте. Когда они впервые встретились, когда он дерзко подошел к ней в фешенебельном баре в Ноттинг-Хилле, куда постоянно забегали Эва и ее друзья из редакции журнала, он выглядел оживленным, бодрым, уверенным в себе. Позже, когда они уже гораздо лучше узнали друг друга, когда поняли, что влюблены, — так быстро, это случилось так быстро! — он открылся Эве, сказав, что боялся до дрожи, до полного идиотизма, когда знакомился с ней тем вечером, боялся отказа, боялся, что она просто повернется к нему спиной. Гэйб никогда не осознавал того впечатления, которое производил на большинство женщин. Иногда, при определенном освещении или если посмотреть на него под определенным углом, Гэйб был просто прекрасен — с небесно-голубыми глазами, песочного цвета волосами — ни слишком светлыми, ни каштановыми, — атлетически сложенный, как будто постоянно готовый к прыжку… В те дни он еще обладал природной, естественной агрессивностью, едва прикрытой поверхностным спокойствием. Это было результатом его странного детства.
Гэйб вырос в небольшом городке Гэйлсбурге, в штате Иллинойс, и никогда не видел своего папашу, разъездного агента, торговавшего фармацевтическими товарами, который, узнав, что его подружка забеременела, исчез из поля ее зрения. Отца звали Джейк, и это было почти все, что Гэйб знал о нем, кроме его профессии. Ах да, еще удалось выяснить, что Джейк — игрок, пьяница и вообще мешок с дерьмом, и, как нередко повторяла мать Гэйба, у него имелась подружка в каждом городе, куда его заносило попутным ветром.
Ирэна Калег, мать Гэйба, любила выпить и вела беспутную жизнь, зарабатывая древней профессией. Уже к одиннадцати годам Гэйб понимал значение слов «девка» и «шлюха», потому что так называли его мать мужчины, остававшиеся в их доме. Иногда эти мужчины — «дядюшки», так мать велела Гэйбу именовать их, — вместе с Ирэной отправлялись в какой-нибудь из близлежащих баров, и тогда мать возвращалась в ветхую меблированную комнату, служившую им домом, совсем поздно. Но нередко очередной «друг» приносил с собой несколько бутылок спиртного (Гэйб называл его «индейским самогоном»), и тогда мальчику предлагалось подождать на лестнице и «не шуметь там». Старая кровать, которую он делил с матерью, оказывалась «занята» на весь вечер.
Иной раз, засиживаясь на лестнице допоздна, Гэйб засыпал прямо на ступеньках, а потом его будили тяжелые шаги очередного «дядюшки», вышедшего от матери. А потом появлялась и сама мать, чтобы забрать сына; она брала его на руки, баюкала и осыпала влажными поцелуями детские щеки. Она в такие моменты казалась куда более нежной, более любящей, и Гэйб, довольный, сворачивался калачиком за ее спиной, когда они укладывались на старую кровать.
К тому времени, когда Гэйбу исполнилось десять, он превратился в дикаря, дрался с соседскими детьми, воровал в супермаркетах, снимал колпаки с автомобилей, ломал чужие вещи, и не раз и не два Ирэне приходилось отправляться в местный полицейский участок, куда забирали ее сыночка, если он слишком уж бушевал. Гэйб каждый раз пугался полицейских, да еще по пути домой Ирэна в целях воспитания ругала его на все лады. Но Гэйб не мог припомнить случая, чтобы мать подняла на него руку. Конечно, она высказывалась, не выбирая выражений, сыпала самыми страшными угрозами, но никогда, ни единого раза не ударила его — ни в гневе, ни в разочаровании. Став взрослым, Гэйб часто думал, что, возможно, ее останавливало чувство вины — она ведь была нищей матерью-одиночкой и ничего не могла дать своему ребенку. И еще Гэйб верил: мать искренне любила его, по-своему, как умела.
Когда Гэйбу исполнилось всего лишь двенадцать, Ирэна Калег умерла. Лишь много лет спустя он понял, что причиной ее смерти стал цирроз печени, — но он не мог этого знать в день похорон, когда один из «дядюшек» брякнул, обращаясь к Гэйбу: «От пьянки она померла, сынок, от пьянки!» С месяц или больше Гэйб провел в приюте, пока наконец не явилась тетя Руфь — старшая сестра его матери, которую Гэйб почти не помнил, да и на похороны она не приезжала, — чтобы забрать его. Тетя Руфь забрала племянника в старый, обшитый досками дом на окраине Квинси, где окружение оказалось еще хуже, чем в районе, где прежде жил Гэйб.
Тетя Руфь была добра с ним, хотя, возможно, и несколько отчужденна, но в нем уже укоренилось шалопайство и любовь к разгулам, вскоре он затерялся на улице, присоединившись к сомнительной компании, с ребятами в основном намного старше его. Объектом же его внимания стали машины — чужие машины, само собой, — и очень быстро он научился угонять их. Умение открывать автомобили и моментально заводить без ключей вне зависимости от модели породило в старших товарищах уважение к нему — и уже тогда он, похоже, обладал даром без труда договариваться с любым механизмом. Но лишь Гэйбу исполнилось четырнадцать, его растущая склонность к правонарушениям привела к неожиданному и трагическому финалу.
